Однако обстоятельства, похоже, были против него. В тот момент, когда Томпсон собирался открыть рот, в тишине возвысился скрипучий голос.
— Стюард,— позвал Саундерс, отодвинув тарелку,— неужели нельзя принести просто два яйца. Неудивительно, что все болеют. Даже желудок морского волка не вынесет такой пищи!
Это заявление казалось слишком придирчивым. Еда, далеко не безупречная, была, в общем, довольно сносной. Но какое это имело значение для постоянно недовольного Саундерса, внешность которого соответствовала его характеру. Если судить по облику, он представлял собой тип неисправимого брюзги. А возможно, у него имелась какая-то тайная причина не любить Томпсона, сознательно искать поводы к агрессивным выпадам и сеять раздор между Главным Администратором и его подчиненными.
Оставшиеся в салоне путешественники не смогли сдержать смеха. Не смеялся один Томпсон. И если он в свою очередь позеленел, то причиной была отнюдь не морская болезнь.
Мало-помалу жизнь на борту парохода пошла привычным ходом. В восемь утра приглашали к чаю, затем собирались за столом в полдень и семь часов вечера.
Томпсон отдавал предпочтение французским вкусам и привычкам. Он упразднил многочисленные приемы пищи на английский манер под предлогом, что из-за большого числа экскурсий это неосуществимо. Не пощадил даже столь дорогой английскому желудку «five o'clock»[36]. Усиленно расхваливая полезность своих гастрономических нововведений, Томпсон постепенно приучал туристов к образу жизни, который, как он утверждал, будет наиболее целесообразным, когда они достигнут архипелага. Такая забота о пассажирах, конечно, больше всего преследовала другую цель — сэкономить на питании.
Жизнь на борту казалась однообразной, но не скучной. Море было зрелищем, предлагавшим все новые впечатления. Навстречу шли корабли, проплывали мимо неизвестные земли, оживляя однообразную линию горизонта.
Впрочем, такое случалось пока не часто. Только в первый день обозначился в тумане французский берег порта Шербур на южном горизонте. С тех пор над бесконечным водным простором с кораблем в центре не подымалась никакая твердь.
Пассажиры привыкали к такой жизни. Они проводили время в разговорах и прогулках, не покидая верхней палубы.
Разумеется, речь идет только о здоровых пассажирах. К несчастью, число их не увеличилось с того самого дня, когда аудитория Томпсона столь ощутимо поредела.
Экипажу корабля пока не приходилось преодолевать особых трудностей. Моряк вполне бы удостоил эту погоду эпитетом «прекрасная». Но пассажиры, не привыкшие к морской качке, постоянно привередничали.
Надо признать, однако, что эту переменчивость погоды пассажиры не принимали всерьез. Они вели себя спокойно, независимо от того, какая набегала волна. И капитан Пип, по-видимому, убедился в этом и выразил четвероногому конфиденту свое удовлетворение точно так же, как ранее он выражал неудовольствие и гнев.
Как видим, мореходные достоинства «Симью» не избавляли путешественников от неудобств, причиняемых морем, и возможность оценить организаторский талант Главного Администратора имели лишь немногие.
Саундерс был всегда среди самых стойких. Он переходил от одного пассажира к другому, его принимали благожелательно — всех забавляло его свирепое жизнелюбие. Каждый раз, когда он сталкивался с Томпсоном, происходил такой обмен взглядами, который можно сравнить только с дуэлью. Главный Администратор не забыл неуважительного поведения пассажира в самый первый день. Саундерс же не предпринимал ничего, чтобы смягчить это впечатление. Напротив, он пользовался всяким поводом, чтобы выразить свое нерасположение к порядкам на корабле. Стоило, к примеру, не вовремя позвать к столу, как он появлялся с программой в руках и клеймил Томпсона в самых гневных выражениях. Несчастный Главный Администратор стал избегать этого слишком требовательного пассажира.
Более всего Саундерс сблизился с семьей Гамильтонов. Чтобы преодолеть высокомерную необщительность этой семьи, нужно было иметь с ними что-то общее. Гамильтон, как и Саундерс, был из тех людей, кто рождается и умирает брюзжа и доволен только тогда, когда находится повод ворчать и придираться. Во всех претензиях Саундерса Гамильтон следовал за ним. Эти два постоянных раздражителя стали настоящим кошмаром Томпсона: они выражали недовольство буквально всем.
Трио Гамильтонов превратилось после сближения с Саундерсом в квартет, а затем стало квинтетом[37]. Барон допустил в свое общество и Тигга. В отношении к нему отец, мать и дочь не проявляли своей обычной чопорности. Можно предположить, что они вели себя так не без основания. А поведение мисс Маргарет давало повод строить разные догадки.
Тигг, таким образом, был под присмотром, и опасность ему не грозила. Поэтому отсутствие Бесс и Мери Блокхед никого не беспокоило. Если бы они были здесь! Но сестры еще не пришли в себя, так же, как и их отец, мать и брат. Все члены этой замечательной семьи продолжали страдать от морской болезни.
Еще два пассажира, на которых морская качка не оказывала никакого действия, в отличие от Саундерса и Гамильтона ничего не требовали и выглядели вполне довольными. Один из этих счастливцев был Ван Пипербум из Роттердама. Отчаявшись добиться неосуществимого, он успокоился и стал жить в свое удовольствие. Лишь время от времени, как бы для очистки совести, произносил все ту же фразу. Пассажиры в конце концов выучили ее наизусть. В остальное время голландец ел, пил, курил, спал. Его жизнь на корабле заключалась только в этом. Большое тело Пипербума, пышущее вызывающим здоровьем, тяжело колыхалось. То там, то здесь возникала его огромная трубка с густым облаком дыма.
Джонсон вел себя похожим образом, как бы дополняя этого философа. Два-три раза в день он появлялся на верхней палубе, ходил по ней шумно, сопя, пыхтя и отплевываясь, похожий на бочку. Затем направлялся в салон-кафе, и все слышали его голос, громко требующий коктейля или грога. Приятным его назвать было нельзя, но, по крайней мере, он никому не мешал.
Жизнь Робера казалась пока спокойной. Порой он обменивался несколькими фразами с Саундерсом, чаще с Роже де Соргом. Тот проявлял явное расположение к своему соотечественнику. Робер, если и не спешил опровергнуть легенду о себе, автором которой был Томпсон, все же и не утверждался в качестве знающего все языки. Он проявлял сдержанность.
Познакомиться с семьей Линдсей поближе пока не представлялось случая. Утром и вечером они приветствовали друг друга, и не более того. Робера, однако, все сильнее интересовала эта семья, и он почувствовал нечто вроде ревности, заметив, что Роже де Сорг сблизился с американцами, чему способствовали и соседство кают, и расположение к ним Томпсона.
