Латинский поэт Марциал сказал: «Вспоминать прошедшую жизнь — все равно что проживать ее вновь». Благодаря Панкаджу Мишре я вновь прожил свою литературную жизнь.
«Писать я начал давно», — сказал я ему. И при этих словах почувствовал себя очень старым. Я уже говорил — у китайцев моего поколения уникальный опыт: за сорок лет мы, не покидая своей страны, оказались в другом государстве.
Я вспомнил свои ученические тетради, но не стал останавливаться на них мысленным взором, потому что мои школьные сочинения читал только учитель литературы. Настоящим дебютом стали для меня стенгазеты-дацзыбао.
Их тогда писали с еще большим увлечением, чем сейчас блоги. Разница в том, что состоящие почти из одних пустопорожних лозунгов дацзыбао полностью переписывались из «Жэньминь жибао», а нынешние блоги все разные: в них хвастаются и прибедняются, ругаются и восхищаются, откровенничают и жеманничают. Тематика самая обширная — тут и политика, и экономика, и история, и быт. Но есть и общее: и стенгазеты, и блоги — средство выразить себя.
В начальной школе я боялся дацзыбао. Каждый день по дороге на уроки я со страхом проверял, не появилось ли на стенах имени нашего отца.
Он был не только хирургом, но и мелким партработником. Я своими глазами видел, как избивали состоявших в партии отцов нескольких моих одноклассников и обзывали их «каппутистами», то есть «кликой в партии, идущей по капиталистическому пути». Так называемые бунтари-цзаофани избивали их до синяков, вешали им на шею позорные таблички, надевали на голову дурацкие колпаки, давали в руки метлы и заставляли целыми днями мести улицу.
Прохожие могли пнуть их, плюнуть в лицо. Конечно, и над их детьми в школе издевались.
Поэтому я дрожал, что и отца объявят контрреволюционером, а с ним пропаду и я. Тем более что их семья когда-то владела двумястами му земли — настоящие помещики! Нам повезло: дедушка был лентяй и мот и каждый год распродавал по два-три му, а в 1949 году, перед самой революцией, продал всю землю, а вместе с ней и помещичье звание. Так он избежал расстрела, а мы — статуса сына и внуков помещика.
Тем не менее я боялся, что наше семейное происхождение раскроется. Так и случилось. Как-то утром мы с братом по дороге в школу увидели на стене роковые иероглифы. Отца называли «беглым помещиком» и «каппутистом».
В детстве я был трусом. Не сомневаюсь, что в тот момент стал белее мела. Я заявил брату, что не пойду в свой первый класс, а спрячусь дома. Брат-третьеклассник был храбрый. Он ответил, что ничего страшного тут нет, и гордо зашагал в сторону школы. Но храбрости его хватило только метров на сто. Он развернулся и пошел со мной вместе, приговаривая: «Да, парень, я, короче, тоже спрячусь».
Отсюда-то и берет начало мое первое дацзыбао. Наш опальный отец поставил целый политический спектакль. Накануне Праздника весны (китайского Нового года) во всех домах ели вкусные вещи, на которые экономили целый год. Мы же сварили из рисовой шелухи и диких трав кушанье, называемое «вспоминаем горькое, думаем о сладком». Этим блюдом до революции питались бедные слои населения, и оно помогало вспомнить, как горько жилось раньше и как сладко теперь. В китайских ресторанах за границей его съедобную разновидность называют «роллами».
Я жевал осторожно, потому что сухая шелуха драла горло. Когда я пожаловался, что мне больно есть, отец изобразил на лице радость и «докторским» голосом сказал: «Вот и хорошо! Больно, значит, действует!»
В своих «показаниях» отец подробно расписал, как революционно он встретил Праздник весны и как беззаветно предан председателю Мао.
Когда роллы из шелухи были съедены, мать убрала со стола, а отец развернул громадный лист, и вся семья принялась писать на нем дацзыбао под названием «Борьба с индивидуализмом и ревизионизмом». Отец, растирая палочку туши, торжественно заявил: «В этот новогодний вечер мы широко развернем критику и самокритику».
Мы с братом страшно обрадовались и стали спорить, кто первый развернет самокритику. Родители заставили брата уступить, потому что я младший. Но я рассеянно моргал и не знал, что сказать. Брат рвался в бой, однако родители велели мне открыть собрание и намекнули, что слова «мне больно есть» являются проявлением индивидуализма. У меня гора упала с плеч, и я с надеждой поинтересовался: «А ревизионизмом это считается?» В ходе небольшой дискуссии родители пришли к выводу, что, когда я произносил эти слова, в моей душе в самом деле поднял голову мелкобуржуазный ревизионизм, и ответили: «Считается».
Пришла очередь брата. Он гордо рассказал, как нашел на улице мелочь, но не передал ее учительнице, а купил две конфеты и сам съел. Родители, важно кивая, согласились, что и тут проявился сплав индивидуализма с ревизионизмом. Настал их черед. Оба они покаялись в каких-то незначительных грехах. Мы с братом расстроились. Особенно из-за отца: он ни словом не помянул ни «беглого помещика», ни «каппутиста». Брат строго спросил: «Так ты беглый помещик или нет?» Отец с серьезным видом покачал головой и объяснил, что они разорились еще до революции, поэтому во время земельной реформы их отнесли к середнякам. Мама обиженно добавила, что, если бы не бывший надел в двести му, их вообще записали бы бедняками. Брат торжественно поднял правую руку и поставил вопрос ребром: «Клянешься председателю Мао, что ты не помещик?» Отец тоже поднял руку и провозгласил: «Клянусь председателю Мао, что я не помещик!» Я ревниво поинтересовался: «А ты не каппутист?» Отец, не теряя серьезности, ответил, что, хотя вступил в партию еще до революции, занимался не партийной, а практической, хирургической работой, поэтому он не входил в клику, идущую по капиталистическому пути. Я, подражая брату, поднял правую руку и спросил: «Клянешься председателю Мао?» Отец тоже поднял руку и сказал: «Клянусь!»
И мы написали самокритичное дацзыбао, представлявшее наши проступки в самом невинном свете, а потом по очереди под ним подписались.
Тут возник вопрос: куда его повесить? Я предложил — на нашу дверь, пусть соседи полюбуются! Брат заявил, что лучше наклеить его рядом с кассой кинотеатра, так читателей будет еще больше. Родители про себя, конечно, крыли своих недоумков на чем свет стоит. Ведь дацзыбао писалось исключительно для внутреннего употребления — его очень хорошо было процитировать в отцовских «признаниях». Однако на словах они похвалили нас за инициативу. Правда, при этом объяснили, что еще полезнее будет повесить стенгазету у нас дома, чтобы мы ежеминутно на нее смотрели, раскаивались в прошлых ошибках и твердо следовали единственно верным путем, проторенным председателем Мао.
