После учебы я написал дацзыбао и наклеил его напротив кабинета рабочей группы, а потом, захватив трех одноклассников (не тех, что в первый раз), поспешил к его дому. Там мы стали громко звать его, но он нарочно не показывался. Только когда на крик сбежались соседи, учитель с поклоном показался на пороге. Я заорал, как он мне велел:
— Слушай внимательно! Мы написали про тебя дацзыбао с более правильной критикой. Немедленно ступай к школе и читай!
Он послушно поплелся в сторону школы. А мы, разъясняя соседям, что подготовили более разоблачительное дацзыбао и приглашаем их с ним ознакомиться, демонстративно сорвали с дома старые.
К старшим классам дацзыбао мне надоели. Я сочинил пьесу в одном действии. Целую четверть я работал над черновиками, а потом аккуратно переписал все набело в тетрадь в клеточку. Сюжет был популярный: помещик, потерявший после революции землю, подрывает социалистическое хозяйство, но бедняки и небогатые середняки раскрывают его черные козни.
Старший брат моего одноклассника считался знаменитостью: он печатал в местной газетке стихи и прозу, воспевающие культурную революцию. Я почтительно преподнес свою пьесу с просьбой дать руководящие указания.
Через несколько дней я пришел за ответом. Он все прочитал и написал на последней странице отзыв красными чернилами. Возвращая рукопись, он важно сказал, что свое мнение уже выразил в письменном виде, а на словах скажет одно: пьесе не хватает психологии, то есть монологов персонажей. А в монологах — душа драматического произведения. На прощание он вручил мне свой последний труд — трехактную пьесу на все тот же сюжет о происках помещика — и наказал обратить сугубое внимание на монологи.
— Особенно мне удался монолог помещика. Просто как живой, — скромно заметил он.
Дома я первым делом прочитал отзыв. Он был критический, только в конце меня хвалили за недурной стиль. Затем я прочитал его пьесу и, надо сказать, она меня не поразила. Монологи помещика (мечты о подрыве социалистической экономики), которыми он так гордился, состояли из одних газетных клише, разбавленных уличной бранью. Тогда считалось, что ругаются только помещики, правые элементы и контрреволюционеры, а пролетариат и крестьянство — никогда. Но все же я чувствовал, что автора нужно похвалить, ведь как-никак наша знаменитость! Долг платежом красен. Поэтому я тоже разыскал красную ручку и на последней странице его пухлого сочинения написал свой отзыв. В целом он был чрезвычайно положительный, а монологам я пел отдельные дифирамбы. Только в конце приписал, что сюжет недостаточно захватывающий.
Когда я возвращал пьесу, он явно ожидал восторгов. Я произнес несколько комплиментов, он самодовольно похихикал. Вдруг его взгляд упал на мой отзыв. Он завопил вне себя от злости:
— Как ты смеешь писать на моей пьесе отзывы?
Я растерялся и робко ответил:
— Вы ведь написали отзыв на моей.
— Мать твою, кто ты и кто я!
И правда, он был корифеем, а я никем. Увидев последнюю критическую фразу, он и вовсе раздухарился — пнул меня и заорал:
— Придурок! Он еще пишет, что у меня сюжет не захватывающий!
Я поспешил отступить на два шага и напомнил, что в отзыве есть и похвалы. Он стал внимательно читать, а когда дошел до восторженных слов о помещичьем монологе, гнев его явно утих. Он сел на стул и даже велел сесть мне. Дочитав, он и вовсе успокоился и только горевал, что из-за моего отзыва не сможет показывать рукопись другим людям. Я посоветовал вырвать последнюю страницу и переписать ее и предложил сделать это за него. Он отмахнулся:
— Сам перепишу.
Затем самодовольно улыбнулся и раскрыл маленький секрет: у двоих работников уездного Дома культуры пьеса вызвала целую серию благоприятных откликов. Про себя я подивился, как два работника могут разразиться целой серией откликов, но изобразил на лице радость. Инженер человеческих душ продолжил: сейчас с произведением знакомится начальник группы рабочей агитации Дома культуры, и в случае одобрения группа по пропаганде учения Мао Цзэдуна начнет репетиции. Пьесу пять раз сыграют в городском театре, после чего спектакль отправится в столицу провинции на смотр художественной самодеятельности.
Но торжествовал он недолго. Начальник уездной группы рабочей агитации Дома культуры имел несколько классов образования. Прочитав монолог помещика, он решил, что подрывать социалистическую экономику мечтает автор. Последний обиженно объяснял, что это мысли помещика, а не его. Но начальник хлопнул по рукописи и спросил напрямик:
— Слова эти написал ты?
— Я, но…
— Раз написал, значит, так и думаешь!
И не стал слушать дальнейших объяснений.
В одну ночь «красный застрельщик» нашего уезда превратился в «черную кисть». Два года он появлялся на наших школьных «митингах борьбы» в роли «активного контрреволюционера».
Каждый раз, когда я его видел, у меня холодело в груди: мне повезло, что я не включил в свою пьесу помещичьего монолога, а страницу с моим отзывом бывший корифей порвал, иначе не миновать бы мне места по соседству.
«Митинги борьбы» проводились на школьном стадионе несколько раз в год. На них разоблачали убийц, насильников и прочих преступников, а в качестве «второстепенных объектов борьбы», по бокам, ставили помещиков, правых элементов и активных контрреволюционеров. На шею тем и другим вешали позорные доски, но уголовников связывали, а остальных нет. Помещики, правые элементы и контрреволюционеры раз от разу менялись. Только злосчастного драматурга приводили на каждый митинг, наверно, потому, что это была знаменитость. Стоял он всегда справа от президиума.
Когда несколько лет спустя я начал печататься, родители очень боялись: вдруг и меня однажды объявят «черной кистью»?
Панкадж Мишра умеет слушать. Его мудрая улыбка помогает мне рассказывать. Мы ловим на свой крючок воспоминания из реки времени.
Тридцать лет назад я работал зубным врачом в одном городке на юге Китая. Каждый день я восемь часов подряд заглядывал людям в рот. Это самое неинтересное место в мире. За пять лет я выдрал больше десяти тысяч зубов.
Мне было двадцать лет. В обеденный перерыв я стоял у окна, смотрел на шумную улицу и тоскливо думал: неужели я простою здесь всю жизнь?
Из окна поликлиники я с завистью наблюдал, как по улице слоняются без дела работники нашего Дома культуры. Когда я спросил одного из них: «Почему вы не работаете?», он ответил: «Мы работаем на улице». Мне тоже хотелось так работать на улице. Лучше, чем в нашем тогдашнем Доме культуры, работается, наверно, только в раю. В это блаженное место можно было попасть исключительно по направлению. Люди не выбирали места службы. Эту нелегкую задачу брало на себя государство. Меня, например, после школы распределили в стоматологическую поликлинику. Направление в Дом культуры можно было получить тремя способами: следовало сочинять музыку, рисовать или писать. Первые два занятия мне, несмотря на специальность, были не по зубам, а читать-писать я умел. Поэтому я выбрал писательскую стезю.
