Разослала всех наших курьеров, приняла все меры предосторожности, и после этого, окало 10 часов вечера, я облачилась в гвардейскую униформу, объявив себя полковникам под непередаваемые возгласы одобрения, и села на коня, лишь немного людей от каждого полка мы оставили для охраны моего сына, который находился в городе.
Таким образом, я выехала во главе войск, и всю ночь мы двигались к Петергофу. Когда вошли в небольшой монастырь, тут же вице-канцлер Галицын доставил мне очень лестное письмо от Петра III; я забыла сказать, что, когда мы выступали из города, три солдата, посланные из Петергофа раздать народу манифест, отдали его мне со словами:
― Возьми; вот то, чем нагрузил нас Петр III; мы это отдаем тебе и очень рады случаю присоединиться к нашим братьям.
А после первого письма Петра III, от него ко мне прибыло второе, доставленное генералом Михаилом Измайловым, который бросился в ноги ко мне и сказал:
― Считаете ли вы меня честным человеком?
― Да, ― ответила я.
― Хорошо, ― сказал он, ― одно удовольствие иметь дело с умными людьми. Император предлагает свою покорность; я вам его привезу, после его совершенно добровольного сложения с себя полномочий: не допущу гражданской войны на моей родине.
Без труда я наделила генерала таким поручением, и он отбыл его выполнять.
Петр III отказался от империи в Ораниенбауме по доброй воле, в окружении 15 сотен гольштейнцев и приехал в Петергоф с Елизаветой Воронцовой, лицом с фамилией Годовец и Михаилом Измайловым, куда для охраны его персоны я выделила пять офицеров и несколько солдат; это произошло 29 июня, в день св. Петра, в полдень. Пока готовились всех покормить, солдаты вообразили, что Петр III увезен фельдмаршалом князем Трубецким, и что тот поставил задачей помирить нас обоих; вот они поручают всем и среди других вхожих ― гетману, Орловым и многим иным передать мне, что уже три часа, как они меня не видели, что они умирают от страха, как бы этот старый плут де Трубецкой не обманул меня, притворно помирив с мужем, и как бы меня не погубили, меня и остальных.
― Но, ― кричали они, ― мы их разорвем на части!
Такие были у них выражения. Я тут же решила поговорить с Трубецким и сказала ему:
― Прошу вас, садитесь в карету, а я пока сделаю обход этих частей.
Я рассказала ему обо всем, что происходило; весь перепуганный, он умчался в город, а меня, меня встретило небывалое ликование, после чего Алексею Орлову с четырьмя отобранными офицерами и отрядом милосердных и благоразумных людей поручила отвезти низложенного императора в место под названием Ропша, что в 20 верстах от Петергофа, очень уединенное, но очень приятное, ― это на время, чтобы приготовить ему надлежащую и почетную комнату в Шлиссельбурге и позаботиться о сменных лошадях для него. Но милосердный бог распорядился иначе. Страх вызвал у Петра III утробное кровотечение, расстройство желудка, которое мучило его три дня и на четвертый прекратилось. В тот день он пил сверх всякой меры; ведь у него было все, чего он ни желал бы, кроме свободы. Между тем, он просил у меня только свою любовницу, свою собаку, своего негра и свою скрипку. Но, из боязни скандала и вспышки брожения в умах, я послала ему лишь три последние вещи. У него возобновилась геморроидальная колика с бредом. В таком состоянии он провел двое суток, в результате чего последовал глубокий обморок, и, несмотря на вмешательство врачей, попросив позвать лютеранского священника, он отдал богу душу. Я боялась, что его отравили офицеры, настолько он был ненавистен. Велела произвести вскрытие; конечно, в теле не нашли ни малейшего следа отравления. Желудок у него был в полном порядке, но кишечник воспален, и его хватил апоплексический удар. Его сердце было крохотным и совсем дряблым».
Вот официальная версия, письменно изложить которую для своего любовника и своей империи ― для Понятовского и России ― взяла на себя труд сама великая Екатерина. Вот то, что позволено было говорить и думать в ее правление и даже до конца царствования императора Николая.
А теперь-то, что случилось. Сопоставим рассказ истории и версию великой коронованной актрисы, сумевшей моментально набросить повязку на глаза XVIII века, которую, лоскут за лоскутом, сорвал с глаз следующий век.
Екатерину, как она об этом говорит, помчала полевым галопом восьмерка лошадей. По дороге она встретила камердинера-француза, кого дарила благосклонностью любого рода, и кто, по всей вероятности, был ее доверенным лицом наряду с Екатериной Ивановной. Он спешил ко времени ее туалета. Он ничего не понял из того, что увидел, и подумал, что императрицу увозят, по приказу Петра III; но она, поведя головой, крикнула ему:
― Следуйте за мной, Мишель!
Мишель последовал за ней, полагая, что ему сопровождать ее в Сибирь. Но получилось так, что Екатерина, которая отправилась в путь по приказу солдата, которой при этом компанию составил любовник, а эскорт ― горничная и парикмахер, и которую везли мужики, между 7 и 8 часами утра пересекла линию ворот своей будущей столицы.
Здесь рассказ императрицы довольно близко подходит к правде, и нет нужды нам править его.
Революция совершилась, и никто не подумал сообщить об этом императору. По рассказу Екатерины, каждый спешил присоединиться к ней. Человек по имени Брессан, цирюльник Петра III, единственный подумал о своем хозяине. Он выбрал слугу, на которого можно положиться, нарядил крестьянином, посадил его на тележку зеленщика и отправил в Ораниенбаум с запиской, что тот должен был отдать только самому императору. Тем временем, по приказу императрицы, один офицер с многочисленным эскортом бежал за юным великим князем, почивающим в другом дворце. Ребенок проснулся так же, как проснулся младенец Иван, ― в окружении солдат. Он испытал глубокое потрясение, и его гувернер Панин, бессильный успокоить дрожь, что била молодого князя, привез его, в ночном одеянии, к матери. Она взяла тогда его на руки; она, только что свергнув императора, она испытывала еще потребность к защите этого ребенка, кто был законным наследником короны. Она взяла его на руки и вынесла на балкон. При ее появлении загремело многократное «ура», в воздух взлетели шапки, послышались крики: «Да здравствует император Павел I!» И тут же теснящаяся толпа, стихнув, расступилась. Вперед выступил погребальный кортеж. Зашептались: «Император! Император!» Происходили торжественные и мрачные похороны.
Кортеж уже прошел по главным улицам Санкт-Петербурга; в глубокой тишине он пересек Дворцовую площадь и удалился. По обе стороны катафалка солдаты, одетые казаками в трауре, несли факелы. И пока кортеж, завладевший общим вниманием, скрывался из виду в стороне, противоположной той, с которой он ступил на площадь, с балкона убрали молодого великого князя, и никто больше о нем не вспоминал.
