— Я хочу только купить вина. И обувь. Муж зарисовывает Дуомо, и я не знаю, с кем мне оставить малышку, кроме как с вами. Ей семь месяцев, ее зовут Сабина. Она любит, когда ее берут на руки. И подпоет вам, если вы ей споете. Я вернусь через полчаса. Va bene? Хорошо?
— Va benissimo, — хором закудахтали старушки. И дружно запели. Как святую реликвию, передавали пухлую милашку с рук на руки, и каждая целовала младенческую ножку, локоток или складочку на бедре.
Под ласковую колыбельную старушек, которым весело подпевала Сабина, мы переглянулись и сказали друг другу: «Добро пожаловать домой!» И добавили, что с этих ступенек лучше всего начать новый день. Новую жизнь.
В этой церкви Иннокентий III благословил Четвертый крестовый поход, послав рыцарей творить убийство и насилие во имя Святой Римской церкви. По меркам Орвието это было совсем недавно, ведь под этими каменными ступенями скрывается фундамент этрусского храма, в котором завоеватели-римляне поселили свою труппу языческих богов. А поверх голов Юпитера и Аполлона, Дианы и Минервы средневековые христиане возвели здание в романском стиле, и их работа — с небольшими добавлениями времен Ренессанса — представляет нынешнее лицо церкви Святого Андрея. Смена цивилизаций явственно отпечаталась в Орвието, хотя самыми яркими остаются следы Средневековья.
Городок украшает наследие ремесленных гильдий и сундуков с золотом, принадлежавших аристократам — тех и других питало богатое сельское хозяйство, тысячелетняя и процветающая по сей день культура виноделия. Коренастые средневековые башни охраняют дворцы Возрождения, триумфальные арки манят прогуляться по неровным мостовым темных переулков, выходящих на ослепительные просторные пьяццы и на маленькие площади, пропахшие едой из открытых дверей безымянных остерий. В художественных, музыкальных и кулинарных кругах европейцев этот городок называют La Divina, Божественным. В Орвието повсюду видны следы былой славы.
Мы выяснили, что по понедельникам, четвергам и субботам в погребе заведения под названием «Гли Свиззери» жарят впрок кофе, и каждый раз, заходя туда, просили хозяйку в красном халате взвесить ровно пятьдесят граммов несравненно благоуханных черных зерен, которых хватало на два дня. А на третий мы снова брали свежеподжаренные. «Гли Свиззери» была еще и магазином пряностей. Мы становились в очередь за женщинами, просившими двадцать граммов сухих семян фенхеля или un pizzico di cannella — щепотку корицы. Они брали ровно столько, сколько им нужно было на день, не потому, что боялись, что запасы перестоят — все равно здешние пряности хранились в больших стеклянных кувшинах с допотопных времен, а чтобы был предлог назавтра прийти снова. Болтать и жаловаться на жизнь в очереди — это род светского времяпрепровождения.
Восторженно возводя глаза к небу, мы обходили все кондитерские, хрумкали, жевали, невольно на ходу посыпая себя облетающей сахарной крошкой и пачкая губы маслом, и проявляли не больше воздержанности, чем требовалось, чтобы закончить утро скромным пиршеством из салями с трюфелями и ломтиком пекорино на толстых ломтях свежего хлеба, купленных у некоего Джованни.
Что может быть чудеснее, чем ласка солнца или шипение кофейного аппарата, когда один из избранных баристой опускает рычажок, выпуская третью за день порцию эспрессо, темного и густого, как горячая патока? Или священнодействие десятичасовой пиццы, когда весь город разворачивает завернутые в бумагу ломтики, теплые, сдобренные розмарином и хрустящие от морской соли? Младенцы в колясках хлопают в ладоши, школьники с воплями несутся из классов в лавки за своей пиццей, женщины пристраивают сумки с покупками на скамейки и садятся перекусить, старики, играющие в брисколу на террасах кафе, заказывают пиццу, и даже «полосатые костюмы» выходят из адвокатских контор и городского совета и склоняются над ломтиками, стараясь не заляпать маслом галстуки от Гуччи.
Но стоило засидеться поутру лишние двадцать минут на солнышке, прежде чем отправиться за хлебом на обед, как можно было опоздать и оставалось только уповать на то, что булочник оставит вам обычную pagnotta, ben cotta — круглый хлеб с хрустящей корочкой. Да, скажет вам старик, опасения улучшают аппетит. Риск опоздать изумителен, когда речь идет о хлебе или о другом компоненте обеда.
Останутся ли на вашу долю due palline di burrata, два шара похожего на моццареллу сыра, мягкого, как масло, завернутого в листья асфодели, чтобы сберечь его нежность, у сыродела casaro, который затемно приезжает из Пальи, доставляя свой сочный груз в плетеных корзинах бакалейщику на Пьяцца делла Репубблика? Впрочем, каждая маленькая gastronomie, бакалея, предлагает наряду с обычными умбрийскими продуктами собственные деликатесы, и каждая хвалится верностью своих покупателей.
Каждый день они выстраиваются очередью в три-четыре ряда и, кажется, поглощены обсуждением мелких скандалов, а на самом деле зорко оценивают чужие покупки. Они отметят лишние сто граммов пармезана («как видно, сегодня к ней снова заглянул дружок; уже третий раз на неделе, а?») и единственную порцию черных оливок и трюфельного паштета, вместо обычных двух (невестка, должно быть, слегла с гриппом). Когда колокола отбивают полдень, толпой овладевает беспокойство. Пора кончать с покупками. Близится время aperitivi.
Полуденный набат звонил ровно в полдень, и улицы мгновенно наполнялись горожанами, спешащими в бары. Суровость конторской работы, или закупок, или болтовни с соседями в том же баре должны смягчаться чем-нибудь холодненьким, алкогольным или безалкогольным, приторным или пронзительно горьким. Причем напиток должен взбалтывать бариста, совершая игривые движения «обе руки за плечо, а теперь за другое плечо», и подавать коктейль следует в заиндевевшем, присыпанном сахаром стакане, предпочтительно в сопровождении какого-нибудь экзотического плода. Сам бар должен быть заранее уставлен тарелками и мисками с жареными орешками, толстыми зелеными оливками и кусочками крошащегося сыра, тоненькими солеными печеньями и обернутыми прошутто хлебными палочками — радостями для нёба, ведь до обеда еще целых полчаса. И к тому же, нет ничего важнее жизни, скажет вам каждый. Миллионом лир больше или меньше, сотней миллионов больше или меньше — но жизнь продолжается, а обед есть обед. А потом священная послеобеденная дремота и прогулка обратно в контору, еще немножко работы, освещенной искоркой эсперессо с марципанчиками или крошечной чашечкой мороженого — фисташкового, или орехового, или приготовленного с белыми персиками и черным ромом. Хорошенько потянуться, зевнуть — и снова в бар. На вечерний аперитив. Затем la passeggiata — проулка по бульвару, чтобы подышать воздухом. Еще одна остановка в булочной, а уж потом домой, к столу. И пораньше лечь, ведь завтра все начнется сначала. Мы влились в размеренный ритм этой жизни. Мы поступали, как орвиетцы, хотя, конечно, были в массовке, а не блистали среди звезд сцены.
