Мне, видите ли, казалось, что самое лучшее в том, чтобы переселиться в чужую страну — это возможность снова стать десятилетней. А может быть, впервые. Все свежо и неизведанно. Учиться говорить, думать и мечтать на чужом языке. Наблюдать, как незнакомцы прихлебывают чай, ломают хлеб, относятся друг к другу. Не просто встретиться и разойтись, не странствовать среди местных жителей, а осваиваться. Я знала, что чувствовать себя в мире как дома — это богатство. То богатство, которого мне хотелось.
И потому я, словно крошки черствого пирога, смахивала усталый снобизм пары старых графинь в неизменном твиде, с вытянутыми сухими физиономиями, увенчанными девичьими бархатными ленточками для волос, ежедневно обедавших у «Гарри» и питавшихся спаржей, водой без газа и собственным злословием. Или заводила друзей в барах при рынке и среди крестьян на Риальто, бывая там каждый день. Так я осваивалась в Венеции.
Но теперь, здесь, в Орвието, я следовала примеру мужа, повинуясь правилам bella figura, словно они мне подходили. Он не замечал, насколько их ткань стесняет меня. Как неуклюже я ковыляю по окраине орвиетского молчания. И шепотков. Я цитировала про себя Рильке. А потом Андре Жида. Я должна научиться видеть в жизни красоту, не касающуюся меня. Общая ноша экспатриантов. Только я, за пять лет в Италии, уже скинула ее. И не могла принять на себя снова. Орвието вынуждал меня платить пошлину за смену страны, словно я только что прибыла из Америки.
О, овриетские торговцы были любезны, придерживали передо мной дверь, когда я выходила из магазина с покупками. Buongiorno, signora. Buona passaggiata. Это потому, что они рады от меня избавиться, думала я. Я — беспутная варварка, они дрожат передо мной, скалятся и склоняют голову набок, заранее готовясь встретиться с невразумительными просьбами. Я болтала свободно, часто грамотнее, чем они, но они все равно не отвечали мне, не обращались ко мне напрямую. Нет, они говорили с Фернандо. И только прощались со мной, причем не без облегчения. И если я, проведя полчаса в лавке керамики, говорила «Grazie, arrivederci» и выходила на пьяццу, не раскрыв кошелька, хозяйка, скрестив руки на подобной альпийским вершинам груди, молча вздергивала подбородок. За покупку меня награждали застывшей улыбкой; если уходила без покупки, улыбка растворялась в кивке и переходила во взгляд, устремленный в точку на четырнадцать сантиметров выше моего левого глаза. За несколько коротких недель мы перешли от вежливости Убальдини и кажущейся доброты Самуэля к этим обескураживающим проявлениям безразличия. Даже Франко чуть сутулился, встречаясь с нами на улице, — деликатно отшивал нас.
Мы внушали друг другу, что это неизбежно при нашем особенном положении, что со временем это пройдет. К тому же, как ни очаровательна жизнь орвиетцев для них самих, такой ли жизни мы желаем для себя? Хватит ли нам этой жизни в узких рамках? Меня утомляла атмосфера «Много шума из ничего», мне недоставало людей, которые тревожатся из-за жары и дождей, думают об оливах и винограде. Я скучала по женщинам, которые ходят за покупками в лохматых домашних тапочках и цветастых передниках, по мужчинам, чьи распухшие от работы ручищи еще минуту назад выкапывали из земли маленькие белые картофелины и несли их на кухню, чтобы зажарить на дровяной плите. Мне не хватало людей, которые работают, чтобы есть, и я сомневалась, смогу ли жить здесь, среди этих избалованных, беспечных больших детей.
Не лучше ли нам подыскать вторую конюшню, развалину, которую мы могли бы устроить по-своему? Не прав ли был Рыжебородый, предлагая нам дом без крыши? Я уже раскаивалась в своем презрении к нему. Может быть, мне недоставало только кухни и голодных людей, собравшихся за столом. Словом, я боялась, что нам, деревенским мышкам, не обжиться в городе, при всех его удобствах. Но ведь мы не для того сюда приехали, чтобы орвиетцы заключали нас в объятия. Для спокойной жизни мы не нуждаемся в их благословении. У нас — свои дела: писать книги, принимать гостей, любить друг друга, жить своей жизнью.
Даже Самуэль, который, как я надеялась, мог бы ввести нас в общество, держался в стороне. Он уже сватал следующих клиентов. А однажды утром он постучался в нашу дверь на Виа Постьерла.
— Планы изменились. Работы в палаццо Убальдини начнутся не раньше сентября. Неожиданные затруднения с предыдущей работой мешают бригаде освободиться раньше. Не стоит беспокоиться: они возместят задержку, удвоив количество рабочих, когда начнется ремонт. Такое случается. Разве вам здесь не удобно? Конечно, вы можете оставаться здесь, пока все не устроится. На несколько лет, если понадобится. Я договорился.
От последних двух фраз я сбежала наверх, в спальню. Понимала, что если останусь еще на минуту рядом с невозмутимым Самуэлем, то укушу его. Почему я не доверилась своей интуиции, не полагаясь на других? Почему скромно и прямо сидела и позволила этому соне-аристократу водить себя за нос? «Можете остаться на несколько лет, я договорился»! Это же издевательство! Продуманная надменная издевка, и почему мы не захотели на свои деньги снять и обставить небольшое помещение, где могли бы жить и работать? Да, вечная мечта о таверне. О таверне с камином и столом на двенадцать мест. И кто захочет жить в бальном зале? В бальном зале без пола? Разве это не символ всей моей жизни? Или это уже — достойное поэтическое возмездие?
Сперва нас использовала Луччи — взяла тройную плату за скаредно отремонтированную конюшню без отопления, а сама прикарманила государственное пособие на достойную реставрацию помещения, которое должно было способствовать развитию в Тоскане туризма и продвижению тосканской культуры. Ха! А теперь то, что мы сумели скопить от авансов за мои книги и доходов с новорожденного бизнеса, досталось еще одной компании аристократов, и я, в сущности, не знаю, не оплатила ли им покупку земли в Коста-Рике. Я успокаивала себя, вспоминая слова Фернандо, сказанные, когда мы обдумывали вариант с палаццо Убальдини.
«Послушай, Италия — самая коррумпированная страна в Европе. Будучи итальянцем, я могу это признать. Но если люди вот так договариваются, это значит куда больше законных контрактов. Больше клятв. Обе стороны вступают в заговор. Играют вместе. Пожалуй, это единственная форма сотрудничества, процветающая в этой стране индивидуалистов. Теперь понимаешь?»
Я не понимала ни тогда, ни теперь. Я только и могла думать, что я — повар без кухни и живу в сказочном домике, пожираемом плесенью. Если Барлоццо был прав, когда настаивал, что наша жизнь в Сан-Кассиано — не настоящая, что бы он сказал о теперешней?
Я услышала на лестнице шаги Фернандо.
