На бережку Сент-Мэриз-Лох
Прилег я как-то, и помнилось
Мне, будто небо в сей же час
В холмы окрестные спустилось.
Однако даже Хогг, у которого было безошибочное чутье на окружавшие его звуки и краски, не сумел по достоинству оценить загадочное очарование Сент-Мэриз-Лох. Пожалуй, ближе всего к разгадке этой тайны подошел Вордсворт, когда написал, что озеру свойственна некая «пасторальная меланхолия». Действительно, Сент-Мэриз-Лох выглядит грустным и сумрачным даже в солнечный день. А многочисленные ручьи и речушки, которые стекают в озеро с окрестных холмов и пустошей, похожи на слезы всех женщин Ярроу. Если верить балладной поэзии, то эти несчастные дамы только и делали, что оплакивали своих мужей и возлюбленных, убитых при свете полной луны.
На берегу озера я обнаружил то, что осталось от маленькой церкви Святой Марии — несколько покосившихся могильных камней, разбросанных в траве и среди кустарника. Где-то в этой зеленой поросли лежат тела двух несчастных любовников, героев великолепной баллады «Трагедия Дугласа». Между прочим, это одна из немногих баллад пограничья, развитие действия которой можно четко проследить по карте. Вот место под названием Блэкхаус-Тауэр, расположенное на ручье Дуглас-Берн, откуда сбежали «леди Маргарет» и ее возлюбленный. Лунной ночью они ехали верхом через пустошь. Однако отец девушки проснулся среди ночи и обнаружил отсутствие дочери. Он кинулся будить сыновей:
«Проснитесь скорее, мои сыновья,
Спешите доспехи надеть,
И в оба глядите за младшей сестрой,
За старшей поздно глядеть».
Она скакала на белом коне,
На сером в яблоках — он,
И рог висел у него на боку,
И быстро темнел небосклон.
Итак, семеро братьев вскочили на коней и вместе с отцом пустились в погоню за сестрой. Скоро они настигли беглецов. На пустынной вершине холма завязалась яростная схватка, и девушка увидела, как ее родственники один за другим упали в мягкий вереск.
Она достала белый платок
Голландского полотна
И осушила раны отца,
Что были краснее вина.
«О леди, теперь навсегда выбирай,
Остаться иль сесть на коня».
«Я еду, лорд Вильям, я еду с тобой,
Нет больше родных у меня».
Юноша снова подсадил ее на белого жеребца, и парочка медленно продолжает путь. Они останавливаются у ручья напиться, но тут смертельные раны, полученные юношей в драке, открываются, и воды ручья окрашиваются в красный цвет. Любовники скачут дальше, они спешат в дом его матери:
«Вставай, вставай, о леди-мать,
Вставай и двери открой!
Мою подругу, мою любовь
Я нынче привез домой.
Пошире нам стели постель,
Стели повыше нам,
И утром долго меня не буди,
Пока не проснусь я сам»[32].
Увы, наутро оба были уже мертвы. Возлюбленных похоронили рядом на кладбище старой церкви Святой Марии. На могиле девушки вырос чудесный розовый куст, на его могиле — колючий шиповник. Ветви растений переплелись и росли так, пока Черный Дуглас (именно так он именуется в последнем куплете баллады) не вырвал шиповник и со слезами ярости не зашвырнул его в Сент-Мэриз-Лох.
Ничто не может сравниться с шотландскими балладами по силе чувств и наивной простоте. Они поражают своей безыскусной красотой, подобно скромному цветку, выросшему в горной расщелине. И, пожалуй, во всей Шотландии не найдется другого такого края — столь богатого на романтические баллады, как долины Ярроу и Эррика. Если бы мне предложили назвать три величайших творения, то я бы выбрал уже названную «Трагедию Дугласа», «Доуи Дэнс из Ярроу» и неподражаемый «Плач вдовы». Вчитайтесь в эти строки! Можно ли вообразить что-то более искреннее и трогательное, чем жалоба женщины, рассказывающей о смерти любимого мужа?
Мой муж убит в своем дому,
И все добро в огне, в дыму,
Сбежали слуги, ночь темна,
С убитым милым я одна.
Вдыхая холод мертвых губ,
Я в саван обрядила труп
И причитала день и ночь,
И не пришел никто помочь.
Я тело на плечах несла,
Сидела я и снова шла,
И лег он в земляной чертог,
И дерн зеленый сверху лег.
Но не понять вам, каково
Мне было хоронить его,
Как было мне дышать невмочь,
Когда я уходила прочь.
Не улыбнусь я никому
С тех пор, как он ушел во тьму, —
Сумела сердце мне связать
Волос его златая прядь[33].
Наверное, вот такие трагедии и формируют атмосферу Сент-Мэриз-Лох. Если принять во внимание все соленые вдовьи слезы, выплаканные за столетия, всю горечь загубленных молодых жизней, весь ужас неожиданных вражеских набегов и ответных рейдов, становится понятно, почему это озеро даже в самый пригожий солнечный день выглядит сумрачным и задумчивым. Или, как выразился Вордсворт, погруженным в «пасторальную меланхолию».
12
На пригорке неподалеку от Сент-Мэриз-Лох я обнаружил бронзовую статую. Она изображала сидящего мужчину в перекинутом через плечо шотландском пледе. У его ног примостилась пастушья собака. Задумчивый взгляд мужчины устремлен на озеро и далекий водопад с названием Хвост Серой Кобылы. Это памятник Джеймсу Хоггу, Эттрикскому пастуху, как он сам себя называл. Один из величайших певцов Шотландии являл собой — наряду с Робертом Бернсом — классический пример природного гения. И памятник задуман так, чтобы увековечить Джеймса Хогга на фоне его родной природы — так сказать, в естественных декорациях, в которых разыгрывалась история его жизни.
Хогга по праву можно считать одной из самых выдающихся личностей своей эпохи. А ведь судьба не радовала его подарками, и возможностей у простого мальчика из англо-шотландского пограничья было куда меньше, чем у того же Бернса. Хогг родился в бедной семье пастуха, читать и писать он выучился самостоятельно. По собственному признанию поэта, он и года не проучился в школе. В семь лет он уже пас овец, в двадцать стал профессиональным пастухом у мистера Лэдлоу из Блэкхауса, в тех самых местах, которые описываются в балладе «Трагедия Дугласа». Юноша не только выучился грамоте, но и начал складывать стихи. Можно сказать, что Хогг, как и Роберт Бернс, всю жизнь провел в нескончаемой борьбе с окружающим миром. И хотя, полагаю, он многое отдал бы за то, чтобы вырваться из этой суровой и негостеприимной среды, но надо признать: именно она, эта неблагоприятная среда, вдохновила Хогга на создание его лучших произведений. Он был уникальным поэтом. Мог на протяжении нескольких страниц рассуждать о какой-нибудь банальной чепухе, а результатом становились безупречно прекрасные стихи. В отличие от Бернса, он не любил тратить время на рефлексию и самокритику. В глубине души он всегда оставался крестьянином, правда, не в том традиционном смысле, как его понимали шотландцы. Вальтер Скотт был очень дружен с Хоггом и прощал ему многие странности характера. Вообще, мне кажется, что отношение Скотта к этому человеку свидетельствует о мягкости и широте души мэтра шотландской литературы. Хогг, в свою очередь, тоже восхищался талантом Вальтера Скотта и даже — сознательно или бессознательно — копировал творческую манеру своего знаменитого друга. Но особой благодарности за помощь (причем, не только материальную) не выказывал. Скорее, воспринимал его великодушие как должное, чем нередко обижал Скотта. В натуре Хогга присутствовала какая-то грубость, что вообще-то не свойственно шотландским крестьянам. Рискну предположить также, что ему была знакома и некая извращенная форма профессиональной ревности и даже зависти. Хогга неоднократно (и вполне справедливо) упрекали в чрезмерном тщеславии. Но мне кажется, что пастух, сочиняющий бессмертные строки, имеет все основания собой гордиться. Во всяком случае, нельзя судить его за это слишком строго. Зато никто не посмеет обвинить Хогга в мелочности и скупости. Напротив, это был открытый и великодушный человек, и двери его дома всегда были распахнуты для друзей и соседей. Скромная ферма в Элтриве стала не в меньшей степени центром общественной жизни, чем знаменитый Абботсфорд.
