Если Бернс в своем творчестве воспевал род человеческий, то Джеймса Хогга можно назвать певцом природы во всех ее таинственных проявлениях. Ему, как никому другому, было свойственно острое чутье на все сверхъестественное. Магия и чародейство были у Хогга в крови. Долгие годы он бродил с овцами по зачарованным пустошам Эттрика, ночевал на берегах ручьев, которые облюбовали для себя местные призраки. Думается, за это время он перезнакомился со всеми эльфами в округе и стал знатоком волшебного мира приграничных легенд. Однако время от времени в его балладах проскальзывали задушевные, человечные нотки, характерные, скорее, для поэзии Роберта Бернса. Показательно в этом отношении стихотворение, которое Хогг посвятил своей старой овчарке. По моему глубокому убеждению, эта поэма достойна занять место во всех поэтических антологиях. Никогда еще ни один человек не писал с такой нежностью о своей собаке.
Да за одно только это трогательное стихотворение, посвященное собаке, я готов простить Хоггу всю его грубость (вольную или невольную) по отношению к людям. И пастух, написавший такое, страдал оттого, что в свои двадцать пять лет ему не хватало «образованности», чтобы записать стихи на бумаге! Он изучал алфавит рядом с овцами на пастбище. Вырезал буквы в дюйм высотой, а для своей книги использовал сланцевые породы на склонах холмов. Бедный честолюбивый Хогг! И позже мы видим его за работой: он сидит, скрючившись, у замшелого валуна на берегу Ярроу-Уотер. В руках перо, в петельку камзола вставлена чернильница. Хогг пишет — он поверяет бумаге детали видимого и невидимого мира, который его окружает. Признание пришло к нему гораздо позже, уже в сорокапятилетнем возрасте. Но даже и тогда неудачи преследовали Хогга во всех его начинаниях. Если ему удавалось заработать какие-то деньги, то он обязательно их терял. Вышедшая в свет книга стала предвестником банкротства издателя. Казалось, в его жизни наметились изменения к лучшему, когда он получил в аренду ферму на берегу Элтрив-лейк. Это был подарок его покровительницы герцогини Бакклеух. Дальнейшая жизнь Хогга предстает перед нами в воспоминаниях Аллана Каннингема. Он описывает Эттрикского пастуха как владельца «самой лучшей в Ярроу форели, самых замечательных овец на ее берегах, самых жирных тетеревов на склонах окрестных холмов, а также тишины и покоя вокруг». Читатель мог бы вздохнуть с облегчением. Но вот вопрос: а какой прок от этой форели, тетеревов и баранины, также как и от «тишины и покоя», если в ваш дом постоянно ломится толпа, которую надо любыми средствами развлекать?
Еще совсем недавно Хогг благоденствовал под крылышком у своего знаменитого друга Вальтера Скотта. Он сумел идеально вписаться в идиллический пейзаж Абботсфорда, заняв место среди тех, кто грелся в лучах славы великого шотландского писателя. И вот теперь он лишился этого теплого и удобного пристанища и вынужден был один на один противостоять своей неожиданной славе и холодному, оценивающему взгляду потомков. Нежданно-негаданно он приобрел вес и значимость, куда большие, чем имел при Скотте — почти такой же, каким обладал в глазах своих бывших односельчан. Задумаемся, легко ли внезапно вознестись на вершину литературного Олимпа, завоевав звание второго (после Бернса) национального поэта. Если вы хотите познакомиться с лучшими образцами творчества Хогга, почитайте его поэтические сборники «Килмени», «Колдунья из Файфа», «Пробуждение королевы» — это действительно маленькие шедевры.
Однако Хогг был не только самобытным поэтом, он писал также и великолепную прозу. Чего только стоит его живое и остроумное описание первой встречи с Вальтером Скоттом, опубликованное уже после смерти великого мэтра.
Впервые я встретился с сэром Вальтером чудесным летним днем 1801 года. Помнится, я работал в поле возле Эттрик-хаус, когда увидел запыхавшегося Уота Шила — тот шлепал, не разбирая дороги, прямо по лужам. Старик сказал, чтобы я все бросал и поскорее бежал в Рамсей-Клаф. Якобы там дожидаются некие важные джентльмены, которые хотят меня видеть немедленно.
— Да что ты такое несешь, Уот? Кому я мог понадобиться в Рамсей-Клаф?
— Понятия не имею, дружище. Сам я с ними не говорил, просто проходил мимо, но думаю, это Ширра[34] или кто-то из его шайки-лейки.
Это известие меня очень обрадовало, поскольку раньше я уже имел удовольствие видеть первый том «Песен шотландской границы». Более того, я записал со слуха кое-какие баллады из репертуара моей матушки и отослал их в редакцию для подготовки второй книги. Короче, я тут же бросил мотыгу и поспешил домой, чтобы переодеться в выходную одежду и иметь достойный вид перед дорогими гостями. Но не успел: по дороге мне встретились Ширра и мистер Уильям Лэдлоу, которые направлялись к моему дому. Они просидели у нас, наверное, около двух часов, и с самой первой минуты мы почувствовали взаимное дружеское расположение. Оно и неудивительно, ведь Скотт очень честный и прямой человек. Он всегда говорит то, что думает. Моя мать продекламировала для него балладу «Старый Мэйтленд». Стихи пришлись ему по вкусу, и Скотт поинтересовался, не печатались ли они раньше. Мать уверила его, что это невозможно.
— Нет-нет, сэр, их никогда не печатали. Мы с братьями услышали их от старого Эндрю Мура, а тому их рассказала старая Бэби Меттлин, которая служила экономкой у первого лэрда Ташилоу. Хозяйкой-то она, говорят, была неважной, да и вообще о ней болтали всякие странности… Но не о том речь. Зато она знала великое множество старинных песен и баллад. А уж как пела! Тут со старой Меттлин никто сравниться не мог.
— Постойте, Маргарет! — прервал ее Скотт. — Вы сказали, первый лэрд Ташилоу? Тогда это и в самом деле очень старинная баллада.
— Так оно и есть, сэр. Очень старая. А насчет моих песен я вот что скажу: до вас их никто и никогда не печатал. Ни Джордж Уортон, ни Джеймс Стюарт. А вы вот пропечатали их все вместе, да и сглазили. Видите ли, сэр, у всякой вещи свое предназначение. Эти песни придуманы для того, чтобы их петь, а не читать в книжках. Вы вот нарушили предназначение, и теперь их никогда больше не будут петь.
— А я вас предупреждал, мистер Скотт, — вмешался Лэдлоу.
В ответ Скотт лишь добродушно рассмеялся, он явно не принимал этот разговор всерьез. Но моя мать, простая женщина, похлопала его по колену и сказала:
— Все так и будет, как я говорю. Сами увидите…
Как ни странно, но слова ее оказались пророческими.
С того самого времени ее песни, которые раньше распевали на всех семейных посиделках перед камельком, оказались прочно забыты.
