Правда, в школе я учился в годы культурной революции и приобрел за это время гораздо больше опыта, чем знаний. Помню, что часто путал звонок на урок и с урока. Так что в китайской литературе я был, если продолжать стоматологическую тему, ни в зуб ногой. Да и иероглифов знал не слишком много. Позднее, когда критики хвалили меня за «прозрачный стиль», я шутливо объяснял это ограниченностью своего словарного запаса. Американский профессор, переводивший мою прозу, считает, что мой стиль напоминает стиль Хемингуэя. Наверно, старик Хем тоже плохо учился в школе.
Хотя это шутка, но в ней есть большая доля правды. Мао Цзэдун говорил: «Хорошее может стать дурным, а дурное хорошим». Так и мы с Хемингуэем: наши недостатки стали источником наших достоинств.
В двадцать два года я стал совмещать вырывание зубов с литературным творчеством. Зубы я рвал, чтобы было что жевать, а писал, чтобы однажды прекратить их рвать. В первое время написать иероглиф было сложнее, чем выдрать зуб. Мне не хватало усидчивости. В выходные за окном сияло солнце, щебетали птички, улыбались девушки, мои сверстники гуляли, а я сидел за столом и упрямо, как кузнец гвозди, вколачивал в бумагу иероглифы.
На частый вопрос «Как стать писателем?» я всегда отвечаю одинаково: нужно писать. Так с любым делом: не поймешь, пока не попробуешь.
Я с ностальгией вспоминаю начало восьмидесятых. После снятия запретов в Китае, бывшей интеллектуальной пустыне, стало выходить больше тысячи старых и новых литературных журналов. Все их надо было чем-то заполнить, а писателей отчаянно не хватало. Поэтому редакторы внимательно читали рукописи безвестных авторов в поисках шедевров.
Мне повезло со временем. Я не знал ни одного редактора и посылал свои рассказы куда придется. Кстати, почтовые расходы оплачивали журналы. Для этого достаточно было обрезать угол конверта. Непринятые рукописи возвращали. Получив такой конверт, я первым делом разрывал его, выворачивал наизнанку, склеивал опять, писал адрес очередного журнала и бросал в почтовый ящик. Конечно, я не забывал обрезать угол.
Написанные в то время рассказы после бесплатного путешествия по Китаю — география моих собственных поездок еще лет двадцать оставалась гораздо скромнее — неизменно возвращались ко мне. Почтальон перебрасывал увесистые конверты прямо через наш забор, и они с треском плюхались на землю. При звуке небольшого взрыва отец невозмутимо кричал мне: «Рукопись вернули!»
Вскоре времена переменились. Писателей стало больше, чем печатных площадей. Журналы из малюток, без конца требовавших литературного молока, выросли в прелестниц, выбирающих ухажеров. Теперь приходилось самому наклеивать марки, а рукописи не возвращали.
Помню, как впервые оказался в редакции. Это была «Пекинская литература». В большой комнате за заваленными рукописями столами сидели люди и усердно читали присланные неизвестно откуда произведения. Через год после того как меня стали печатать, я застал совершенно иную картину. Теперь знакомые авторы писали на конвертах имена знакомых редакторов, в противном случае их опусы, даже не вскрывая, швыряли в мусорную корзину. Пройдя технологический цикл, макулатура превращалась в бумагу для новых произведений.
Еще долго, до расцвета в Китае литературных интернет-ресурсов, молодому таланту было почти невозможно пробиться в печать без связей в редакции. Я застал конец прекрасной эпохи. Начни я на пару лет позже — до сих пор орудовал бы щипцами.
Судьба моя переменилась в ноябре 1983 года. Дело шло к зиме. Когда до конца рабочего дня оставалось совсем немного, раздался междугородний звонок.
Телефон, соединенный с единственным коммутатором в уезде, стоял у нас только в регистратуре. Регистраторша выбежала на улицу и позвала меня через окно моего кабинета.
Я думал, это кто-нибудь из нашего городка зовет меня расслабиться после работы, но услышал голос телефонистки с почтового коммутатора: «Вас вызывает Пекин!» Я почувствовал, что решается моя судьба.
В те времена междугородний звонок долго соединяли. Сначала пекинский звонок дошел до Шанхая, а потом долго брел по запутанным проводам до нашего уезда. Я ждал почти полчаса. За это время номер регистратуры успели набрать несколько человек, но я злобно обрывал их: «Телефон не занимать!»
— Почему? — удивленно спрашивали собеседники.
— Ждем звонка из ЦК партии.
Наконец я услышал голос Чжоу Яньжу, исполняющей обязанности главного редактора «Пекинской литературы» в начале восьмидесятых. Первым делом она сказала мне, что звонит с самого утра, а соединили только сейчас, она уж было отчаялась. Я никогда не забуду этого четкого размеренного голоса (хотя мне казалось, что говорит она очень быстро). Чжоу Яньжу сообщила, что все три присланных мной рассказа напечатают. Причем один из них надо поправить, поэтому меня срочно вызывают в Пекин. Дорогу и жилье они оплатят, даже дадут командировочные. Этот вопрос меня очень волновал, потому что я получал тридцать шесть юаней в месяц. Затем она во всех подробностях, как малому ребенку, объяснила мне, как от вокзала добраться до редакции. Уж не знаю, как она догадалась, что я в первый раз уезжаю далеко от дома.
Я хотел на следующий же день автобусом дальнего следования доехать до Шанхая, а оттуда поездом добраться до Пекина. Но возникала проблема: как отпроситься у нашего главврача? Он и не подозревал о моих опытах. Если бы я, зубной врач, заявил ему, что собираюсь в Пекин править рукопись, он решил бы, что я брежу. Поэтому я не пошел к нему, а написал служебную записку.
Записку я поздно вечером вручил коллеге и попросил утром передать ее начальству. Даже если оно меня не отпустит, я уже буду ехать в автобусе.
Но коллега не решался: он боялся, что главврач выместит свой гнев на нем. Тогда я пообещал привезти ему редкие лакомства: пекинские сухофрукты и любимое кушанье императрицы Цыси — лепешки с грибом фулин. Этого соблазна он не выдержал и обещал передать записку. Сейчас это называют взяткой, а во времена культурной революции выражались изысканнее: «сахарная пуля».
В редакцию «Пекинской литературы» я вошел во время обеденного перерыва. Редактор, выудившая мои рассказы из груды рукописей, звалась Ван Цзе. Она только что вымыла голову и встретила меня с мокрыми волосами. Ван Цзе усадила меня на дырявый диван, налила чаю и вышла из комнаты. Вскоре дверь отворилась, и на пороге появилась румяная старушка, за спиной которой стояла Ван Цзе. Старушка спросила:
— Так вы и есть Юй Хуа?
Звали ее Чжоу Яньжу. Эта минута вспоминается мне теперь в ярком свете, словно восход солнца.
