Нянька передала Агафону мешочек с подарками для родни и длинный словесный наказ для каждого, а Вася вынул из кармана купленный в Гостином ряду складной ножик в блестящей костяной оправе и сказал:
— Это вот передай Тишке от меня, да, гляди, не потеряй. Скажи, чтоб не боялся принять подарок. А Степаниде накажи, чтобы не смела отбирать.
Агафон обещал все это сделать по чести, затем влез в тарантас, стал коленями на мешок с овсом, лежавший за козлами, и выехал со двора через широко распахнутые перед ним ворота.
— С богом! Счастливого пути!
Вася и ему долго смотрел вслед, но только с иным чувством. Ему вдруг захотелось побежать за лошадьми, вскочить на ходу в тарантас, опуститься коленями на мешок с овсом рядом с Агафоном и уехать в родные Гульёнки от этой новой, еще чужой, незнакомой Москвы, от новых, может быть добрых, но пока еще тоже чужих людей.
Вася обернулся. Позади него на крыльце стояла Ниловна. На лице ее так ясно были написаны те же самые чувства, какие переживал и он, что от этого у Васи показались слезы на глазах. Он подошел к Ниловне и прижался к ней.
Она обняла его крепкую, лобастую голову своими сухими старыми руками и тихо спросила:
— Ай по дому соскучился?
А непоседливая Юлия уже тормошила Васю за рукав, предлагая куда-то бежать.
...Шли приготовления к отъезду в дядюшкину подмосковную. Комнатный слуга Еремка чистил и мыл длинное кремневое боевое ружье дядюшки Максима и его седельные пистолеты, сделавшие с ним поход в Румынию, потом точил огромный, ярко блестевший на солнце тесак, с которым этот веселый парень гонялся за дворовыми девушками, визжавшими на всю усадьбу.
Пришел сосед дяди Максима, старший Звенигородцев, со слугою, который тоже принес два ящика с пистолетами.
— Зачем столь много оружия? — удивился Вася.
— А это от разбойников, — пояснила Юлия. — Дядя Петр и дядя Павел тоже с нами поедут. Они наши соседи по имению. Так лучше ехать, а то одним страшно. Вася, ты будешь меня защищать, если на нас нападут разбойники? — спросила она.
— Буду, — ответил Вася.
Но разбойники на этот раз не напали, а поездка оказалась чудесной.
Наливались и цвели тучные травы, листва на деревьях еще блестела весенним блеском, на лесных дорогах, под сводами столетних дубов, стоял золотистый сумрак, в борах звонко стучали дятлы.
Только к полудню следующего дня приехали в Дубки — подмосковное имение дядюшки Максима. Тут все было скромнее, чем в Гульёнках, но открытее и веселее.
Дом был деревянный, с мезонином, выкрашенный в дикий цвет. В середине и по крыльям его зеленели купы сирени, а в промежутках были разбиты цветочные клумбы. Весною, когда цвела сирень — лиловая и белая, этот уголок был, вероятно, особенно хорош. Парк был небольшой, постепенно переходивший в лес.
И пруд был невелик, но налит водою до краев, со старыми ветлами, отражавшимися в нем, отчего вода в пруду казалась зеленой. На пруду возвышался крохотный, поросший деревьями островок, на котором было положено пить чай по вечерам в хорошую погоду.
По плотине прокатили с громом и звоном колокольцев и на полной рыси подвернули к полукруглому крыльцу с застекленной галерейкой.
— Кажись, приехали, — сказала Ниловна Васе. Но Вася и без нее уже понял, что именно в этом уютном доме, обсаженном сиренью, ему придется прожить последние два месяца перед отправлением в далекий, заманчивый и немного страшный Петербург. Ему было радостно думать, что все это время с ним будет и старая Ниловна. Пока она была с ним рядом, казалось, что и Гульёнки не так далеки.
Обедали на веранде, с которой спускалась в обширный цветник широкая лестница. На площадке лестницы лежали два деревянных, искусно сделанных льва, на которых Вася немного покатался верхом.
После обеда гуляли с Юлией в парке, который с одной стороны кончался крутым обрывом. На обрыве было место, откуда каждый звук отдавался троекратным эхом, и дети долго выкрикивали различные слова, прислушиваясь к тому, как эхо их повторяет.
Легли спать почти сейчас же после раннего ужина. Светлая ночь глядела в открытое, ничем не завешенное окно, и гнала сон.
— О-хо-хо! — зевала Ниловна, расправляя свои уставшие с дороги старые кости. — Что теперь поделывают у нас в Гульёнках? Агафон Михалыч, тоже, наверно, уж приехал, привез мои гостинцы. Радуются, небось...
— А ты чего послала-то? — спрашивал Вася.
— Разное, — отвечала Ниловна. — Старым — божественное, молодым — радостливое. Степаниде вот ладанку с землицей из святого града Иерусалима, горничной Фене — ленточку алую в косу.
— А я послал Тишке ножик, — сказал Вася.
— И хорошо сделал, — похвалила его Ниловна. — Он бедный, Тишка-то. Где же ему взять!
Оба помолчали, мысленно перенесшись в родные Гульёнки. Но в то время как Ниловна перебирала в мыслях всю свою гульёнковскую родню — сватов и кумовьев. Вася мог вспомнить только тетушку Екатерину Алексеевну да Тишку.
— Нянька, знаешь, что? — сказал он. — Как вырасту большой, я возьму Тишку к себе.
— А что же! — отвечала Ниловна.— И доброе дело сделаешь. Он, Тишка, старательный, только его учить, конечно, нужно.
Наступила тишина. В раскрытое окно долетали какие-то едва уловимые шорохи ночи, легкий треск раскрывающихся лиственных почек.
Глава четырнадцатая
ПРОЩАНИЕ
Утром приехали верхами из своей усадьбы братья Звенигородцевы. Оба, особенно старший, Петр, встретили Васю, как старого знакомого.
— Ну, моряк, — обратился Петр к Васе, — гуляй, сколь можешь, а как береза начнет желтеть, тронемся мы с тобой в Петербург. Нам тоже любопытственно побывать в сем именитом граде.
По случаю приезда гостей устроили рыбную ловлю. Притащили огромный невод. Пришли мужики, завезли сеть на лодке почти до самой середины пруда. Стали Заводить крылья к берегу. Присутствовавшие, охваченные охотничьим волнением» ожидали, когда концы невода подойдут к берегу и начнут вытаскивать мотню.
Дядюшка Максим разрешил и Васе принять участие в ловле: он позволял ему все, в чем видел пользу для мальчика» И Вася, разувшись, закатав штаны по колена, как все мужики, ездил с ними на лодке завозить невод и затем помогал чалить его к берегу.
Первый заход был неудачным: в сети оказалось только несколько мелких карасиков, небольшая щучка да десяток раков. Зато когда во второй заход вытряхнули мотню, из нее так и сыпнуло черным золотом трепетавших на солнце карасей — жирных, головастых, тупорылых. Некоторые из них были величиною в большую тарелку и так тучны, что даже не шевелились от лени, в то время как более мелкие танцевали и бились, норовя снова вскочить в воду.
