Натаскали дров, разожгли костер, ждали — вот-вот подойдет Виктор Тимофеевич. Они не мыслили себя без него в этой глуши. Постепенно они яснее осознали свое положение. Вкралась и утвердилась страшная мысль — неужели утонул? Все как-то сразу были захвачены и подавлены этой мыслью. Оставив костер, ушли вниз по течению реки. Они кричали, звали, искали, ждали на поворотах, но все безрезультатно.
Река тупо катила мутные волны. Река хранила страшную тайну. А люди еще верили, что Харьков жив, лежит раненый где-нибудь близко, ждет от них помощи, не может дать знать о себе. Они зажигали дымные костры, прислушивались к шуму реки, искали и уже в темноте вернулись к скале, подавленные несчастьем.
Ночь прошла в тщетном ожидании. Люди не спали. Во мраке порою слышался им за рекою человеческий голос, то казалось, что кто-то плещется, пытаясь выбраться на берег, то из леса доносились знакомые шаги.
Но Харьков не пришел, не откликнулся, не позвал на помощь.
Селиткан, свершив свое дело, утихомирился, вода начала отступать от берегов, улеглись буруны…
Путники понимали: все снова восстало против них, только теперь не от кого было услышать совет, подбадривающее слово, до всего надо было додумываться самим, самим принимать решения. Едва зажившие раны на ногах давали о себе знать, продуктов не было, не было достаточного опыта, воли. А до людей — далеко, так далеко, что трудно себе представить.
Виктор Тимофеевич погиб. Сомнений не было.
— Надо было сжечь материал, — говорила Татьяна, утирая воспаленные глаза.
— Да пропади они пропадом! Зачем он только бросился за рюкзаком! — сказал Борис, болезненно выгибая ушибленную спину.
Поднялось солнце еще одного дня. Догорал костер. Пора было покидать стоянку. Но куда идти — без буссоли, продуктов, карты!
Тайга пугала непролазными чащами, буреломом, голодом, отсутствием ориентиров. Пробираться берегом Селиткана мешали каменные мысы, сторожившие реку на поворотах…
И все же они выбрали путь по реке, предпочтя трудные обходы прибрежных скал бесплодному блужданию по темной и неведомой тайге. У каждого был маленький рыболовный крючок, выданный Виктором Тимофеевичем, была леска. Это должно было помочь им в борьбе за жизнь. А борьба эта уже началась с прежним драматизмом, но с меньшими для людей шансами на успех.
Они ушли вниз по Селиткану, не представляя, где находятся, что ждет их за первым мысом, как далеко устье этой реки, сколько километров до жилья. Впереди виднелись только синеющие хребты.
В первый же день пути открылись раны на ногах, вернулась боль. Борис сильно повредил спину. А обходы береговых препятствий требовали много сил.
Большая вода прошла. Селиткан притих, по заливчикам опять заплескалась рыба. Продвигались медленно. Борис слабел на глазах, отставал, падал и долго лежал, прижавшись к земле всем телом. Его ждали, помогали встать и сделать первые шаги, шли дальше. Татьяна и Абельдин понимали, что Борис не ходок, что ему не дойти до поселений, что где-то тут у каменных мысов разыграется еще одна трагедия…
На ночлег остановились рано. Абельдин занялся устройством стоянки, Татьяна пошла по берегу с удочкой. Отогретая после ненастья земля пахла свежестью, из чащи наплывали сумерки, на болотце за рекой поднимался холодный туман, сквозь который доносился одинокий крик птицы.
Рыба брала хорошо. Девушка вернулась скоро и с добычей.
— Борис! Смотри! Живем! — кричал Абельдин, принимая у Татьяны тальниковый прут, доверху унизанный рыбой.
Борис тяжело приподнялся, глянул померкшими глазами на трепещущих хариусов, сказал безрадостно:
— Легкая у тебя рука, Таня!
— Какая там рука, — сказала она, — видно, перед непогодой хороший клев. Надо бы зорьку не проспать…
— Я разбужу. Все равно не уснуть. Наверно, позвоночник… Не уйти мне отсюда…
— Уйдешь! Я хуже был, а ушел! — твердо сказал Абельдин.
— Зачем мучить себя и вас? Понимаете же, видите, что не дойти мне… — Борис повернулся лицом к земле, положил голову на руки и умолк. Ужинать он не стал, лежал молча, безучастный ко всему.
Ночь была холодная. Татьяна ворочалась у костра, отогревая то один, то другой бок. Абельдин видел это. Он дождался, когда она уснула, снял с себя телогрейку, осторожно укрыл девушку, а сам подсел ближе к костру и принялся подбрасывать сушняк.
Трудно было ему в этих глухих холодных краях, совсем не похожих на его родные степи. Он не любил и не понимал тайгу. Она давила своей мощью на парня. Утомляла глаза разнообразием, пугала мраком, а когда налетали порывы ветра, лес угнетал его своим непрерывным гулом. Он родился в степях, и в эти минуты одиночества мысленно переносился в родной Казахстан, где в просторах степей бродят отары овец, кочуют табуны коней, где запах полынка в вечерней прохладе приятней всего на этой земле.
Так бы он просидел до утра в думах о далекой родине, но проснулась Татьяна.
— Почему без телогрейки? — спросила она.
Абельдин виновато глянул на нее узкими и черными, как уголь, глазами, не зная, что ответить.
— Ты замерзла. Жалко стало.
— А если сам простудишься? Если опять сляжешь?
— Нет, два раза такое не бывает…
— Ложись и спи. Завтра — трудный день, — строго сказала Татьяна.
Абельдин лег и уснул. Татьяна заняла его место у костра.
Приближался рассвет. Он неуловимо уже реял над тайгой. Предутренний ветерок гонял по реке шум перекатов, то приближая, то отдаляя его. В плеске волн Татьяне иногда слышался знакомый голос Виктора Тимофеевича. Она невольно приподнималась, прислушивалась к речному шуму. Потом понимала, что ничего поправить нельзя, и сидела, захваченная горестными воспоминаниями о человеке, которому все они обязаны спасением. Так встретила утро.
Пока Борис с Абельдиным досматривали тяжелые сны, она натаскала хариусов и испекла их на углях…
День не принес ничего нового.
Тайга, разукрашенная осенней желтизной, бесшумно роняла листву. Все холоднее становилось у реки. Путники продолжали пробиваться на запад, потеряв счет дням, не ведая о пройденных километрах.
Борис не мог сам идти. Татьяна с Абельдиным тащили его вдвоем. Снова на помощь ногам пришли руки. Передвигались больше на четвереньках. И если бы не Селиткан, поддерживающий путников рыбой, если бы не таежные ягоды, они давно бы уже отказались от бесконечной борьбы.
И вот настало последнее утро. Седьмое после гибели Харькова.
Еще в полночь огонь доел дрова. Взошла луна и осветила печальную картину. Рядом с затухающим костром лежал человек. В нем, опухшем, изъеденном ранами, прикрытом лохмотьями, трудно, невозможно было узнать Бориса Полиенко.
