Два зайца прыгают почти у дороги… Теперь косуля. Спокойно стоит у кустов. На дороге то и дело предупредительный знак с головою косули. Значит, много этих зверей. А между тем едем по густо населенным людьми пространствам.
Немецкий пейзаж. Убранные, аккуратные поля картошки, свеклы, серебрится жнивье хлебов. Земля слегка всхолмленная. Поля чередуются с массивами и островками лесов. Каждый клочок неудобной земли, каждый ручей и лощина обсажены деревьями. Стадо черно-белых коров. Провод на тонких колышках — «электрический пастух», не дающий коровам вольности. Если ехать не автобаном, а тоже бетонным или асфальтовым «проселком» — города и поселки нанизаны на дорогу, как бусы. И не всегда отличишь, где город, а где село.
* * *
День в Лейпциге. Над главной площадью, на крыше большого дома, — два дюжих бронзовых молодца огромными молотками каждый час бьют в колокол.
Вокзал. Кажется, самый большой в Европе вокзал. Но такой и подобает иметь всемирно известному торговому Лейпцигу. Фасад у вокзала тяжелый и мрачный. Зато большое число крытых и, как ангары, огромных перронов создает особое настроение, как будто отсюда стартуют межпланетные корабли.
Я ожидал увидеть на стенах вокзала картины известных лейпцигских ярмарок, но вокзал украшают живописные группы зебр, львов и жирафов, словно бы ты сошел с поезда в Африке. Это свидетельство любви немцев к животным — город прямо с порога говорит приезжающим: не обойдите здешнего зоопарка. И мы, конечно, не обошли. Я особенно долго ходил у просторных загонов с тигрятами. Их в Лейпциге, как утверждают, рождается больше, чем в Уссурийской тайге, и город выгодно продает полосатый живой товар…
Лейпциг похож на много пожившего работягу. Красоты в нем столько же, сколько и деловитости. Дворцы из почерневшего камня и строгие легкие корпуса новых фабрик. А в самом центре, у древней церкви, стоит позеленевший бронзовый Бах. Из церкви слышалась музыка. Мы приоткрыли тяжелую дверь и вошли. Цветные стекла витражей, тонкие стрелы колонн. Все сидят. На балконе — проповедник в долгополой черной одежде. Смысл его поучений: «Жизнь — это палатка, рано или поздно ее придется свернуть, чтобы поехать на новое место». Старушки согласно кивают и вслед за священником, глядя в книжечки, тихо вторят органу. Молодая пара у входа. У этих «палатка» только-только поставлена. С людной улицы они зашли пошептаться, послушать Баха… В этой церкви Бах долгие годы был регентом. В этой церкви на балконе проповедника несколько лет стоял Лютер, под этой крышей крестили Вагнера…
В конце дня мы поехали смотреть памятник Битвы народов. Огромная, темного цвета усеченная пирамида с лестницей наверх. Самый большой памятник в Европе. Высота — чуть ниже Московского университета. Можно подняться наверх. Но лифта, понятное дело, нет. Пятьсот ступенек по крутой тесной лестнице. На ходу кое-кто глотает таблетки, хватается рукой за сердце, но лезет.
Сверху в погожий день, так утверждает путеводитель, открывается вид на сто двадцать километров. Туда — сто двадцать, сюда — сто двадцать — почти половина республики. Но нынче день пасмурный. Хорошо виден только сиреневый Лейпциг, видна равнина и огромное кладбище. В битве с Наполеоном под Лейпцигом пали двадцать две тысячи русских, шестнадцать тысяч прусских, две тысячи австрийских солдат…
Из Лейпцига тронулись в темноте. В машине я развернул пакет с книжкой, полученной в местном издательстве, — на немецком мои репортажи из Антарктиды. Лейпциг славен мастерами книгопечатания. При свете мелькающих фонарей с любопытством листаю страницы, лишний раз убеждаясь в добротности всего, что сделано немцами.
* * *
Среди не очень уж многочисленных чемпионов мира по шахматам был и немец — Ласкер. Он «царствовал» дольше всех — двадцать семь лет. Разговор об этом зашел в связи с заметкой в газете: «В школе деревни Штребек в учебный план включен новый предмет — шахматы. Ученики изучают теорию и будут состязаться в игре на уроках». Увлечение шахматами в деревне всеобщее. Местный крестьянский кооператив носит название «Шахматы».
* * *
В маленькой гостинице портье, узнав, что я из Москвы, подсел с шахматной доской. Признаюсь, что не умею играть.
— Как?! — на лице немца искреннее изумление. По его представлению, все русские обязательно играют в шахматы…
* * *
Есть города-бедняки — глазу не за что зацепиться. А есть богачи, где от обилия всего интересного кружится голова. Веймар — богач. За свою тысячу лет он знал многих великих людей, тут живших, приезжавших в Веймар гостить, набраться мудрости или показать свой талант. Гете, Шиллер, Бах, Гумбольдт, Лист… Двух горожан Веймара я узнал как старых знакомых. Летом 42-го я принес молоко и тыквенных семечек раненому лейтенанту-сибиряку. Госпиталь был в нашей школе. Раненный в грудь лейтенант листал пожелтевший старый журнал. «Это кто?» — спросил я, увидев рядом портреты моложавого человека и старика со звездой на камзоле. «Это великие немцы, — вздохнул лейтенант, — Шиллер и Гете». Вместе с солдатской пилоткой мне был подарен старый журнал…
И вот у меня под ногами скрипят сосновые доски пола в доме, где жил, писал и умер на простой деревянной кровати Шиллер. Свеча на столе, гусиное перо, шпага, книги и глобус… Потом дом Гете, дом мудреца, до краев полный образцами искусства, дом, еще при жизни хозяина ставший музеем. Итальянская живопись, скульптуры, драгоценные минералы.
В одном городе в одно время жили Гете и Шиллер. Они хорошо знали друг друга, оба при жизни стали великими, но большими друзьями, кажется, не были. Говорят, что Гете, сказавшись больным, не пришел хоронить Шиллера. Разными были два этих немца. Творец «Фауста» был сановником, своим человеком при дворе герцога. Шиллер по духу был бунтарем и романтиком. Умер он почти бедняком. На стене в его доме висит гитара. На ней в день смерти поэта, по его просьбе, играла сестра жены. Звуки гитары были последними звуками, которые Шиллер услышал в жизни.
Гете на двадцать семь лет пережил Шиллера. Умер он стариком после простуды. Умер, сидя в кресле с высокой спинкой. Простая комната в стороне от сокровищ искусства. Кресло стоит рядом с такой же, как и у Шиллера, простой еловой кроватью, накрытой малиновым одеялом. В последние минуты Гете видел этот малиновый цвет. В жизни Гете любил цвет желтый. В своем учении о цветах он утверждал: желтый цвет повышает у людей настроение…
Потомки хотят видеть своих соотечественников непременно вместе. Вместе Шиллер и Гете глядят со страниц многочисленных книжек о Веймаре; бронзовые, взявшись за руки, возвышаются они перед входом в театр. И два саркофага из красного дерева в каменном склепе стоят тоже рядом. Тут же, в склепе, — богатые, из литой бронзы, усыпальницы прежних владык. При жизни Гете и Шиллер считали за честь быть приглашенными ко двору. А теперь приходящие поклониться поэтам, заметив в стороне еще несколько усыпальниц, переглядываются:
