Как мне не хватает Юрия Станиславовича! «Лотковые лавины, — говорил он, стоя у этого окна, — это орудия, направленные на долину. Либо ты их, либо они тебя». В лавинном деле он был великаном, с его уходом образовался вакуум, который некем заполнить. Его ученики — или теоретики, или практики, Оболенский же был и тем, и другим; он создал теорию, которая вдохнула жизнь в практику, без его подписи не прокладывался ни один километр БАМа, не сооружались горные комбинаты и рудники; если он накладывал на проект вето, жаловаться было бесполезно — Оболенскому верили.
Эту карту составлял он, на ней его пометки. Он предвидел, какие лавины доставят мне больше всего хлопот, набросал примерное расположение лавинозащитных сооружений (у Мурата на них, конечно, нет денег) и посоветовал не сбрасывать со счетов первую и третью: «Не забудь, что спящий может проснуться!» Он говорил, что лавины, как и вулканы, бывает, спят столетиями и лишь тогда, когда поколения к ним привыкают и окончательно перестают обращать на них внимание, срываются с цепи. О первой, например, даже самые ветхие старики не слыхивали, чтобы она просыпалась. Интересно, слыхивали ли они про такой снегопад, как сегодня?
Гвоздь беспокойно всхрапывает и начинает ворочаться со скоростью тысяча оборотов в минуту — переживает во сне очередное похождение. Долго мне, конечно, его не удержать, а жаль, попробуй заполучить такого беззаветного трудягу, нынче романтика стало найти куда труднее, чем кандидата наук. А окрутят Гвоздя — пиши пропало, какая жена согласится, чтобы муж одиннадцать месяцев в году жил холостяком на высоте три с половиной километра над уровнем моря, да еще с такой зарплатой. Сколько отличных лавинщиков стащили женщины с гор в долины!
— Таня, куда ты? — тревожно спрашивает Гвоздь.
Грех ему мешать, но дело есть дело — я сдергиваю его с постели и выпроваживаю снимать показания со снегомерной рейки, установленной в стороне от построек. Гвоздь бурно негодует: вместо того чтобы охмурять любимое существо, он должен морозить свою шкуру.
— Тебе еще кто-нибудь приснится, — обещаю я. — Вернешься, закроешь глаза — и поможешь Барбаре Брыльской натянуть сапожки.
— А Мягков? — сомневается Гвоздь. — Не схлопочу от него по уху?
— Мягкова я беру на себя, иди, сын мой.
Гвоздь вдумчиво чмокает губами и, примиренный с действительностью, уходит.
Мама и Надя тоже не спят, они встали по будильнику в пять утра и готовят меня к авралам: штопают непромокаемые брюки и латаную-перелатаную пуховую куртку, которую я не променяю на самый пижонский штормовой комбинезон с дюжиной «молний», наполняют термос чаем и пакуют в целлофан бутерброды. Мама у меня отличный парень, в авралы от нее не услышишь никакого нытья; единственное, что от меня требуется, — это каждые три часа сообщать (телефон, телеграф, курьер), что на данную минуту бытия ребенок жив и здоров; если же он об этом забывает, мама всегда изыщет способ прибыть на место действия собственной персоной.
Жулик сидит нахохлившись, так рано его давно не будили. В порядке извинения подсовываю ему салатный лист.
— Бар-рахло! — восторженно кричит Жулик. — Кто его спрашивает? Смени носки!
— Уже сменил, — докладываю я, — можешь проверить.
— Максим встречает жену! Ты сделал зарядку?
— Не успел, — признаюсь я, — некогда было.
— Там-там-там! Заткнись, мерзавец!
Слышу, мама и Надя хихикают, прежний владелец обучил Жулика словам, которые в дамском обществе произносить не принято; кое-что, впрочем, он воспринял и от меня. Поэтому с приходом гостей мы вынуждены его изолировать. Гулиев был совершенно шокирован, когда на его невинный вопрос: «Как тебя зовут?» — Жулик рявкнул: «Пошел вон (далее непотребное слово), голову оторву!»
Звонок по телефону: артиллеристы выезжают, через два часа предполагают быть здесь. Сразу же начнем обстреливать лавиносборы — если еще не поздно. К сожалению, определить — не поздно ли, можно не умозрительно, а лишь экспериментальным путем; к сожалению — потому что один выстрел может вызвать катастрофическую лавину. А что делать? Подрезать лавины на лыжах в такую погоду сумасшедших нет.
Из прихожей доносятся громкие голоса, это мама выгоняет Гвоздя на лестницу стряхивать снег. Я спешу туда.
— Восемьдесят! — орет Гвоздь, заляпанный снегом так, что глаз не видно.
— Надежда Сергеевна, правда, я похож на Снегурочку?
Восемьдесят — это за тринадцать часов. Что же тогда делается на подветренных склонах, куда ветер своей метелкой сгребает снег?
Я звоню Осману, он живет в двух километрах в селении Таукол. Трубку снимает Рома. Они хорошо поужинали: творог со сметаной, баранина с лапшой… Я бросаю в трубку несколько слов из лексикона Жулика, и Рома мычит — он что-то жует, — что у них примерно такая же картина: буран, шесть сантиметров в час, температура минус шесть, с южного склона сошли несколько лавинок — до шоссе не доползли, на завтрак Осман готовит… Я посылаю его подальше, приказываю до указаний не трепыхаться и включаю коротковолновую рацию. Слышимость отвратительная, но то, что я слышу, еще хуже: снегомерная рейка в лавиносборе четвертой, которую в разрывах облачности с гребня разглядел в бинокль Олег, показала увеличение снежного покрова почти на два метра. Электроэнергии нет, движок задействовали, всем привет, за нас не беспокойтесь.
Почти два метра! У меня звенит в ушах. Как будем жить дальше? Звоню Мурату. Трубку не снимают, но ничего, посмотрим, кто кого. На десятый звонок слышу сонное:
— Аллоу?
Когда-то Юлия начинала разговор с простонародного «алё», но что годилось для дежурной по этажу турбазы «Кавказ», не к лицу первой леди Кушкола.
— Доброе утро, Юлия, передай трубку Мурату.
— Максим, ты сошел с ума! Он спит как убитый.
— Воскреси его, ты это умеешь. Подсказать, как?
— Не хами… — Пауза, и затем вкрадчиво, нежно: — Ну подскажи.
— Вылей на него ведро холодной воды. И побыстрее, он мне нужен.
— Нахал ты, Максим… — Разочарованно, ждала, небось, что я ударюсь в лирические воспоминания. Долго будешь ждать, любовь моя, успеешь состариться.
— Ну, чего тебе? — Правда спал, голос сонный.
— Доброе утро, Мурат.
— Ты для этого меня поднял? — Уже не голос, а рык сладко спавшего и насильно разбуженного человека. — Чего там?
— Да так, пустяки. Ты в окно смотрел?
Слышу, как отдергивается штора. Под утро Кушкол не узнать, все черные краски исчезли: склоны гор, дом, деревья, шоссе — все, что находится под открытым небом, циклон выкрасил в белый цвет. Я коротко информирую Мурата об интенсивности снегопада, предлагаю немедленно объявить лавинную опасность, запереть туристов в помещениях, выпустить бульдозеры на расчистку шоссе и предоставить в мое распоряжение вездеход.
