А бедуины, погасив огарки, уже влекли нас по уступам наверх. Когда взбираешься на пирамиду, она походит на полуразвалившуюся лестницу великанов; нет ей границ ни в вышине, ни с боков, только внизу видно, что гряды камней вырастают из песку. Медленно, с напряжением, осиливали мы ступень за ступенью; он выше обыкновенного письменного стола и притом лестница чрезвычайно крута. Вскоре поэт, который, как и я, взбирался по северной стороне, отстал от меня со своими Арабами, и я буквально потерял их из виду. Это не покажется невероятным, если примешь во внимание, что всякая из площадей Хеопсовой пирамиды имеет около трех десятин — размеры приличного фруктового сада. В окружности пирамиды, у её подножия, без малого верста.
Через десять минут я более не мог идти и отдался во власть проводникам значительно увеличившимся в числе; двое снизу подымали меня за колени как палку, верхние дергали за руки, и я грузился с камня на камень, как поклонницы из Яффы на Константин? Только на последние ряды А пожелал подняться без посторонней помощи; с каждым шагом трудность росла в геометрической прогрессии, и пред верхним уступом я остановился на несколько секунд вполне изнеможенный: казалось мне легче сызнова вскарабкаться до того места, где нахожусь, чем преодолеть эту одну, конечную ступень.
— Ура! воскликнул я на широкой площадке, образующей вершину.
— Ура-а!.. Ура-а-а! подхватили Арабы и проорали несколько минут, как будто радуясь, что в этот раз не они первые начали.
Пирамиды стоят Близ той черты, где безо всякой постепенности, без перехода, край, дышащий обилием и жизнью, соприкасается с мертвым морем песку и скал; с вершины Хеопсовой гробницы черта заметна далеко в обе стороны, на север, и на юг: от пирамид Абу-Роаша до пирамид Мемфиса жизнь и смерть разделили поровну видимое пространство. Восток занят плодородным Египтом, — сплошною, цветущею нивою [36], исполосованной каналами, испещренной деревушками-муравейниками и орошаемой величайшею из рек; верстах в 15-ти, у подошвы Мокатама, вырезается силуэт Каира. на западе, в холмистой и бесформенной, как хаос, Сахаре, владычествует смерть, — бесплодная, древняя смерть, окостеневшая десятки столетий назад; ее угадываешь и среди надгробных памятников Фараонов, названия коих утрачены поколениями, и окрест Сфинкса, отжившего бога с потухшим взглядом, и на склонах каменного кряжа, где чернеют могилы-колодцы, подобный норам вымерших зверей.
Вокруг меня нет ни балюстрады, ни перил; я как будто стою на хребте воздушного шара и ощущаю мировой простор… Мною овладевает идея неземного могущества; я чувствую себя мифическим божеством; все мне покорно, — солнце не жжет меня, долина кадит благоуханием полей, ветерок ласкает лицо, еле шевеля моими священными волосами. Лишь буйные аггелы не повинуются мне, — тащат смотреть подпись герцога Вельсского, дон-Педро и других знатных особ, суетятся, шумят, в перебой называют развернувшиеся пред нами местности….
— Sir, вкрадчиво говорить один, — то что вы заплатите шейху будет разделено между всеми бедуинами, а мы, которые так усердно вам служили…
Но, встретив гневный взор владыки мира, Араб умолк на полуслове и потом тихо прибавил в оправдание:
— Sir, я не произнес слова бакшиш.
Где мои Русские? Они пьют чай в душном хедивском домике, вместо того, чтоб олимпийски завтракать на темени пирамиды! Арабы на руках взнесли бы и их самих, и съестные припасы, и самовар… Со мной никого нет, кроме неизменного спутника, поэта, который пришел позже на 20 минут и теперь смотрит вдаль декламируя:
«Раскаленные ступени
Царственных могил….»
Бедуины предложили высечь наши имена в камне: то-есть мы должны были написать их, а Арабы за два франка брались их увековечить при помощи особого инструмента. Я был непоколебим, поэт же достал из кармана карандаш и, не знаю по рассеянности или на смех, начертал крупною печатною прописью:
ГЕНЕРАЛ ФЕДОРОВ.
Нехотя спустились мы в пустыню.
В то время как сходишь, не боишься скатиться вниз, хотя и представляется, что висишь между небом и землей среди камней нескончаемой, почти отвесной стены. под ногами виден следующий уступ, за ним другой, третий и т. д.; они настолько широки, что нет опасности сорваться. Если с вершины пирамиды изо всех сил бросить от себя камень, он, несмотря на кажущуюся кручу, не долетит до подножия, а остановится на полу-пути.
Для удобства я садился, свешивал ноги и, расставив костылями руки, слезал со ступени на ступень, как очень маленькие дети слезают со стула. Перед глазами, не заграждаемая ничем, лежала Дельта; горизонт ее, по мере того как я опускался, делался ниже и ниже. Из высоких сфер поэзии я мало-помалу снисходил к земной просе и с последнего уступа спрыгнуть в объятия путешественника, все еще стоявшего в оцепенении пред своим автографом.
Дамы встретили нас весьма недружелюбно.
— На что же это похоже? говорили они. — Вы портите нам всякое удовольствие; вас ждут целый час. Точно в самом деле мы приехали сюда только для того, чтоб напиться чаю.
Пред отъездом осмотрели еще остатки некоторых храмов, обошли Хефренову пирамиду и подивовались вблизи на голову Сфинкса.
Последняя находится в трех четвертях версты от памятника Хеопса; она так велика что человек, стоя на верхнем краю уха, ниже её темени. Сфинкс высечен из цельной скалы. Аршинах в пятнадцати под землей распростерты его могучие лапы между ними помещалась каменная жаровня для жертвоприношений;
«Курился дым ему от благовоний.
Его алтарь был зеленью увит…»
Но время источило Сфинкса, мамелюки изуродовали красивое лицо его, избранное ими мишенью для стрельбы, а хамсины удавили «бога солнечного восхода и жизненных начал», закопав его но шею в песке.
У домика хедива, где ожидали нас извозчики, повторилась сцена известная мне из рассказов. Потные, жадные лица теснились над дверцами экипажей; сотни рук протягивались не то за милостыней, не то с угрозой; когда лошади наконец тронули, живая волна голов с криком и воем хлынула вслед за нами. И долго рядом с колясками, освещенные вечерним солнцем бежали Арабы, дразня нас различною старинною дрянью.
Я между тем делал планы на будущее. В Каире все мной осмотрено, а впереди еще много свободного времени. Куда мне направиться? Давно не видал я северной весны, — задумчивой, белокурой волшебницы с лесным запахом прошлогодних листьев и медовых цветов, в сменяющихся уборах талого снега, фиалок и ландышей; давно не слыхал я голосистого пения её пробуждающихся рощ… Но до неё еще далеко. Теперь другая весна манит меня в свое лоно, — черноокая, страстная, незнакомая мне весна, в ожерельях и запястьях, подернутая золотым загаром, обвеянная ароматом пряных кореньев…. Дыхание полей её бьет мне в лицо и сладко щемит за сердце; шествует она с юга и зовет к себе на встречу, в тот край, где только что зимовала вместе со стрижами и ласточками…
