Ян Рыбак - Хан Тенгри с севера. Негероические записки

Пока Эяль рассказывал мне все эти занимательные истории и наливался чаем, погода испортилась окончательно. Поднялась натуральная пурга, и нам с москвичами осталось только вновь распаковать рюкзаки. Эяль пожелал мне успеха, вернул «переходящий бело-голубой вымпел» и выразил железную уверенность в том, что такой опытный альпинист, как я, обязательно водрузит его на вершине Хан Тенгри... Оптимизм этого патлатого израильтянина абсолютно несокрушим!

Затем он допаковывает в свой рюкзак кое-какие вещи и исчезает в вихрях снега в направлении первого лагеря. Мы договорились, что он снимет там Володину палатку и унесёт её вниз, а верхний лагерь сниму я. Итак, я остался один на горе. Вся моя команда, с которой я ввязался в это бессмысленное и прекрасное мероприятие, уже «отстрелялась», и только я всё ещё нахожусь на пути к цели.

Чуть позже, из первого лагеря пришёл Скотт со своим клиентом. Молодец всё-же: отлежался, отблевался и вылез таки во второй лагерь, несмотря на непогоду. Затем, спустился Анатолий и устроил моим москвичам громкий скандал из-за какой-то растащенной по недоразумению заброски. Неприятная вышла история. Кроме Эяля и Анатолия с седла спустился Вася. «Ну его в ж...у, этот высотный альпинизм!» – говорил Вася хмуро, и на фоне похмельного неба и колючих вихрей снега слова его показались мне убедительными, как никогда. «Хватит с меня,» – говорил он, – «накушался я этой радости – во как...» и он сделал режущее движение ладонью у своего горла. «Я – технарь. Скалы, лёд, работа со снарягой – это моё, а месить снег, надрывать пупок и загибаться на шести тысячах... в гробу я это видел!» Он был зол и убеждал меня, что ему совсем не обидно, что он не взошел на вершину.

Потянулись резиновые, ничем не заполненные часы до ужина. В дневнике моём такая запись: «Сейчас 14.50, за бортом пурга, а в палатке тепло, светло. Сижу, жру халву в шоколаде. Чувствую себя хорошо. Интересно, что тут у меня пульс в спокойном состоянии – 107! Как во время бега...»

Чтобы вы представили всю меру маразма и безделия, в которые я был погружен, я приведу также стишки, которые я там сочинял:

"Тянь-Шань. Сижу один в палатке.

Дремлю, пишу, жру шоколадки.

Погода – дрянь, и я гляжу

Не время ль драпать без оглядки.

И всё же, драпать западло,

Так и не выйдя на седло,

Хотя перила замело

И поморожено хайло."

Ну, как, прочувствовали? Дневник я вёл на горе очень подробно. Чего-чего, а свободного времени у меня было – хоть ложкой черпай.

За ночь намело не меньше чем полметра снега. В затенённых от ветра местах проваливаешься по колено, если не по пояс. А погода-то, погода какая! Тишина и синее-пресинее вогнутое небо. Я с досадой смотрю на крутые склоны пика Чапаева, заваленные чистым пушистым снегом. Вот уже и погода есть, и здоровье в порядке, так столько снега навалило... Плохому танцору ноги мешают, думаю я. Ничего не поделаешь, сидеть здесь больше нельзя – или вверх, или вниз. Сейчас всем нам, идущим наверх, собраться бы вместе, да тропить по очереди, но короткий опрос населения не предвещает мне ничего хорошего. Американцы решают валить вниз, и, кроме меня и москвичей, на выход собираются только двое: австриец Роберт, тот самый, у которого были проблемы с бронхами, и молодой парнишка из экспедиции румынского «Нейшанл Джеографик». Они собираются подняться на пик Чапаева для акклиматизации и вернуться в лагерь. Они абсолютно не спешат и похоже ждут, что мы выйдем первыми и проделаем для них всю работу. Началась известная современная альпинистская игра: «Кто сморгнёт первым?». Москвичи тоже ждут, справедливо рассудив, что, в отличие от нас, австриец и румын выходят налегке, без тяжелых рюкзаков, поэтому честь проложить первую борозду по непаханной снежной целине должна принадлежать именно им. Проблема лишь в том, что те могут позволить себе выйти когда угодно или не выйти вообще. Нам же отступать некуда. Я сижу, как на иголках. Драгоценное время уходит. Румын с австрийцем сонно прогуливаются у своей палатки, москвичи – у своей, и я начинаю понимать, что если я не выйду первым, то мы прокрутимся так до обеда, и тогда идти нам будем уже некуда. С нашим темпом мы не успеем добраться до седловины засветло. К тому же, вчера Витя раздумчиво так обронил что-то насчёт «а не пойти ли нам вниз...», из чего я заключил, что мотивация у него сейчас не самом высоком уровне.

В 9.45 я застёгиваю палатку, надеваю рюкзак и выхожу в направлении гребня, туда где закреплена первая верёвка перил. Первая же пара десятков метров приводит меня в отчаяние. От тропы не осталось и намёка. Сделав несколько шагов по колено в рыхлом снегу, я вдруг проваливаюсь по бёдра. Снимаю рюкзак и, задыхаясь от напряжения, постепенно выбираюсь из снежного плена. После второго падения я, наконец, приноравливаюсь прощупывать старую тропу ледорубом. Тропа эта похоронена под полуметровым слоем свежего снега, но без неё продвижение вообще невозможно. Таким образом я доплываю до первой верёвки, которую приходится буквально выкапывать из-под снега. Пристёгиваюсь и начинаю подниматься вверх по склону. Снега – по щиколотку, да при том ещё и приходится верёвку из него выдёргивать. Пробарахтавшись так с полчаса, я сажусь в снег, абсолютно обессиленный и со злобой смотрю на лагерь. Они что думают, что я им Букреев или Месснер какой? Честно говоря, я надеялся, что, как первый боец, поднявшийся из окопа, я своим примером увлеку в атаку всю нашу немногочисленную армию. Надо признать, что я ошибся. Сколько я смогу ещё продержаться? Ясно, как день, что в одиночку и с таким рюкзаком мне целого дня не хватит, чтобы протропить всё ребро до вершины Чапаева. Если я вообще не сдохну раньше...

Работать надо, работать, говорю я себе. Вставай, сволочь, пахать надо! Надо пахать! Я встаю, выдёргиваю из снега следующие несколько метров верёвки, и продолжаю ползти вверх, оставляя за собой широкую борозду, кое где оживляемую рыхлыми воронками – местами моих падений и привалов. Никогда ещё я не был так решительно настроен, несмотря на всю очевидную безнадёжность своей затеи. Мной владела странная убеждённость, что я обязан выйти сегодня на седловину даже не для себя самого, а для всех тех (?!!), кто верит в меня, для моей семьи, в конце концов. Довольно странный ход мыслей. Можно подумать, что кто-то снаряжал меня в эту экспедицию или поощрял моё участие в ней...

Правда, однако, заключается в том, что то, что человек в состоянии сделать для других, он не в состоянии сделать ради одного своего эгоистического увлечения. Поддерживая себя в таком вот пассионарном состоянии, я уже почти добрался до горизонтального узкого гребешка, от которого начинается основная часть снежного ребра, ведущего к скальному поясу. За полтора часа я поднялся едва ли на сто метров. И тут я увидел внизу две крохотные фигурки, ползущие от лагеря к началу маршрута. Австриец и румын последовали моему примеру! Я устало опустился на рюкзак и демонстративно просидел всё то время, пока они поднимались ко мне. Когда они поравнялись со мной, у них были такие кислые физиономии, словно они вправду ожидали от меня геройской тропёжки до самой вершины. «Тропёжка – это групповая работа!» – назидательно сообщил я своим зарубежным коллегам, продолжая сидеть. «Это было ужасно тяжёло...» – добавил я на тот случай, если они всё ещё тешат себя идеей о моём суперменстве. Они согласно, хотя и печально, покачали головами на мои реплики и покорно «впряглись в плуг». Теперь они тропили по очереди, а я шёл за ними след в след, тихо радуясь свалившемуся на меня счастью. Забавно было наблюдать, как молодой румынский джентльмен пытается опекать Роберта, очевидно полагая, что в таком «преклонном» возрасте (лет 50, я думаю...) человек непременно нуждается в опеке. Он много и усердно тропил, а в свободное от тропёжки время донимал австрийца всякими полезными советами. Кроме этого, он не забывал о том, что он – часть экспедиции, снаряжённой географическим обществом, и много фотографировал, помещая Роберта в центр различных живописных композиций.