Ян Рыбак - Хан Тенгри с севера. Негероические записки

В 19.30 мы выходим на северную вершину Чапаева. 6150 метров. В мягких вечерних лучах перед нами открывается пейзаж фантастической, первозданной красоты. Хан Тенгри возвышается над седловиной во весь свой исполинский рост.

Глядя с пика Чапаева на его бесконечные скальные склоны, понимаешь, что лишь отсюда, с лежащей у наших ног седловины, и начинается настоящее восхождение. Всё, что было до этого, весь этот тяжёлый, упорный труд, всё это харканье кровью, было лишь прелюдией к тому главному дню, который, даст бог, нам только лишь предстоит прожить. Хаос величественных и суровых горных хребтов простирается к югу от Хан Тенги. Я пытаюсь отыскать знакомый контур Победы, но мне это не удаётся, хотя, мне кажется, она должна быть видна отсюда.

Плоский снежный купол, на котором мы находимся, переходит на юге в ажурный снежно-ледовый гребень, ведущий к главной вершине пика Чапаева. Скользя взглядом вдоль этого острого хребта, со сбитыми набекрень пушистыми карнизами, я вспоминаю свою наивную идею – пройтись до главной вершины на акклиматизационном выходе. Какое там! Отсюда это выглядит серьёзным техническим восхождением.

Северная вершина обозначена воткнутым в снег ледорубом раритетного вида. Эдакий дедушка всех ледорубов. Мы фотографируемся возле него и начинаем длинный спуск на седловину, увязая по колено в пушистом снегу. Два долгих часа потребовалось нам, чтобы спуститься к палаткам третьего лагеря. Мы были настолько измотаны, что даже спуск превратился для нас тягостную пытку.

Спустившись с Чапаева, мы подошли к тому месту, где от южных киргизских пещер на седловину поднимается натоптанная тропа и тянется вдоль всего гребня, через третий лагерь, к подножию вершинной башни Хан Тенгри. Тропа эта траверсирует гребень по южной стороне, подальше от чудовищной величины карнизов, свисающих на северную сторону. Единственное, что меня волновало, когда я переставлял заплетающиеся ноги по этой местами весьма узкой тропе, это – не споткнуться от усталости и не улететь вниз. Туда, где волнистый, молочного цвета снежный склон теряется в подёрнутой сумерками глубокой долине.

У палаток нас встретил Вадик Попович и напоил горячим компотом. После выпитой кружки, я почувствовал, что все мои внутренности, сморщенные, как промороженная перуанская мумия, расправляются и наливаются жизнью. Способность смотреть и восхищаться увиденным возвращалась в меня, как вода в пересохшее русло.

Солнце висело над самым горизонтом, и прямо против нас возвышалась выкрашенная в закатное сочетание голубого и розового тяжёлая громада Победы. Я смотрел на всю эту неимоверную панораму и думал, что, быть может, только перенесенные страдания позволяют природной красоте проникать в нас на необходимую глубину, затрагивая самые чувствительные и тонкие струны. Сытое любование никогда не сможет вызвать в нашей душе такой же пронзительный отклик.

И случилось чудо. Нависающая над нами скальная башня Хан Тенгри на считанные секунды налилась кровью, запылала глубоким мраморным пламенем и тихо угасла, погружаясь в глубокую тень наползающих сумерек. Мы стояли, пораженные величием увиденного, судорожно сжимая в руках бесполезные и нелепые свои фотокамеры. Я рад, что не успел умертвить это ни с чем не сравнимое воспоминание, пришпилив его к жалкому клочку глянцевой бумаги.

Вадик ожидал возвращения трёх британцев, которые ушли на восхождение, в сопровождении Моисеева и двух портеров. Все они сумели взойти на вершину, тем самым удвоив количество успешно взошедших с нашей стороны горы. Сейчас уже 10 вечера, на глазах темнеет, а они всё ещё где-то там, на нижних склонах вершинной пирамиды.

Витя с Игорем занялись установкой палатки, а я по чуть заметной тропе спустился метров на 20 на южную сторону ко входу в ледяную пещеру, вырытую гидами нашего лагеря ещё в начале сезона.

Пещера оказалась гораздо более комфортабельным жилищем, чем я предполагал. Короткий низкий лаз привёл меня в просторную камеру, в которой я мог стоять в полный рост. Слева была вырублена глубокая спальная ниша. Она располагалась на возвышении, так, что было удобно сидеть на краю, и могла вместить четырёх человек свободно или пятерых, если лечь поплотнее. Прямо против входа изо льда был вырублен кухонный стол, на котором стояла какая-то небогатая утварь и валялись пакетики с супами, испещренные колючими корейскими иероглифами. Справа была вырублена небольшая ниша для рюкзаков и прочих вещей. В пещере никого не было, так что всё это великолепие досталось мне одному. Спальная ниша была застелена тонкими серебристыми ковриками. Я опустился на них и просидел какое-то время в прострации, собираясь с силами. От тяжёлой усталости реальность, как бы то уплывала, то вновь накатывала на меня волнами. На автопилоте готовлю себе ужин – бульон «Галина Бланка», заправленный для густоты растворимым картофельным пюре и кусочками сухой колбасы. Не торопясь, выпиваю несколько кружек травяного чая. Спать ложусь прямо в пуховке, синтепоновых брюках и во внутренних ботинках. Спальник у меня жидковат для такого дубняка, зато – лёгкий.

Сон накрывает меня тёплой волной, и откуда-то из угла пещеры появляется мой ночной гость, регулярно навещающий меня с того самого дня, когда я поднялся во второй лагерь. Я привык к его (или моим?) бесконечным и бессмысленным ночным рассуждениям, содержания которых поутру я не могу вспомнить. Как тепло и уютно спать в ледяной пещере! Ни хлопки промороженного палаточного тента, ни вой ветра, ни глухое уханье снежных обвалов не доносятся до меня в моей зимней берлоге. Я чувствую себя за пазухой у Снежной Королевы. Морозное спокойствие окружает меня.

Лишь однажды я проснулся посреди ночи и долго лежал, прислушиваясь к тупой боли, ворочающейся где-то в основании злосчастного зуба. Вчера целых 12 часов я усиленно прокачивал через себя ледяной воздух и, возможно, возобновил воспаление, переохладив больной зуб. Если завтра я встану с зубной болью, мне ничего не останется, как отправиться в обратный путь, и как можно быстрее.

Да, я вёл дневник и довольно подробный. Особенно в пещере, когда у меня была масса свободного времени. Сейчас, когда пишу всё это, от дней проведенных на Хан Тенгри меня отделяет почти полгода, и я допускаю, что многие вещи представляются мне несколько иначе, или я хочу видеть их несколько иначе. Перечитав свой дневник, который я писал в пещере, я почувствовал какое-то смутное и абсолютно не логичное чувство протеста по поводу некоторых своих реплик. И именно это чувство натолкнуло меня на мысль, выложить всё как есть, точно так, как оно записано в дневнике. Единственное, что стоит разъяснить, так это план, который был тогда у нас с москвичами. Мы пришли в лагерь так поздно и настолько измотанные двенадцатичасовым переходом, что не могло быть и речи о выходе на восхождение завтра утром. Мы решили отдохнуть один день, а послезавтра, если погода позволит, сделать попытку восхождения. Если же погода не позволит – уйти вниз. Резонов Вити с Игорем я уже не помню, но у меня должен был к тому времени закончиться антибиотик, а ещё через день – газ в горелке и продукты. Мне это казалось достаточным основанием не задерживаться на седловине.