Журавлев рывком приподнялся. Спросонья он ошалело моргал глазами, дышал коротко, отрывисто, и при каждом выдохе грудь его тяжело опадала.
– На фронт? А че? Было б курево…
– Но это ты, Алешка, это вы! Вы не знали, а я ведь был другой. Но теперь… товарищи! Михалыч! У меня вот на днях, я сейчас высчитал, должен ребенок родиться. А я пойду! Мне не страшно. Я узнал, какие бывают люди. Михалыч! Дайте вашу руку…
От неожиданности Кошурников не мог сказать ни слова, только ощутил большие и твердые мозоли на тонкой ладони товарища.
– Да ложись ты, чумовой, – заворчал Алеша низким, охрипшим голосом. – Тоже мне философ…
Назавтра они миновали такие же, как перед Щеками, водяные грибы, очень удачно проскочили безымянный порог, хорошо провели плот через четыре шиверы, хотя зацепляли за камни не раз. И тут увидели, что на мягком повороте реку от берега до берега стянуло льдом.
Снова бросать плот? Плот, который достался таким нечеловеческим напряжением сил!
В молчании прошло несколько тягостных минут. У кромки предательской перемычки звонко хлюпала сизая волна. Вода была и за этим ледяным перехватом. Три обросших, усталых человека жадно смотрели на нее, желанную, но недосягаемую. Плот глубоко осел под берегом. Он был для них самой большой драгоценностью. Неужели придется за перехватом опять валить смоляные лесины, таскать по колоднику тяжелые, будто свинцовые, бревна? Силы-то уж не те, и покрытые синяками плечи болят от вчерашней каторжной работы. А главное, уйдет время. Им дорог был теперь каждый час. Если морозы не скуют реку, через несколько дней изыскатели будут на погранзаставе.
– Недолго же он нам послужил, – сказал наконец Костя Стофато, закуривая. Едва слышно пискнула спичка, брошенная в воду.
– А пихты и здесь нет, – оглядев берега, проговорил Кошурников. Он глубоко затянулся табачным дымом. – Хотя гибник и кончился. Снова таскать за перехватом кедровые комли…
– Надоело, по правде говоря, – сказал Алеша. – Плечи болят.
Кошурников в задумчивости пошел к берегу, а Журавлев скинул мокрый плащ, спрыгнул на лед и в ярости начал бить стяжком по ледяной кромке. Отломился большой кусок. Бездействие сейчас было хуже всего, и Алеша кинулся на лед, наверно, для того, чтобы отогнать тяжелые мысли.
– Попробуем прорубиться, ребята, – сказал Кошурников, возвратившись. – Где наша не пропадала! Тем более что лед подтаял…
Алеша стал насекать топором глянцевитую белую поверхность, а двое обламывали кромку. Богатырски размахиваясь, Кошурников крушил лед тяжелой вагой. Ознобили неловкими ударами руки, вымокли, а за два часа работы прошли лишь половину перемычки. Во время чая Кошурников внимательно оглядел небо.
– Тучи идут, снова теплеет, – повеселев, сказал он. – Нам бы пробиться к Базыбаю. От этого порога до жилья рукой подать. Скоро, правда, Китатский будет – крепкий орешек. Но Громов говорил, что его можно пройти боковой протокой. А от Базыбайского три дня, дольше не протянемся. Там километров пятьдесят всего до погранзаставы…
Он достал мешочек с табаком, отсыпал всем по маленькой щепотке. Алеша отрицательно мотнул жесткой свалявшейся бородой:
– Все!
– Что «все»? Ты это что, паря?
– Бросил, – просипел Алеша. У него после «купания» совсем пропал голос. – Давно собирался, а сейчас – все! И не растравляйте меня, Михалыч. Слово дал…
Кошурников начал курить еще мальчишкой, в партизанском отряде, и дымил напропалую всю жизнь, заменяя в случае нужды ужин доброй затяжкой. Он вечно посмеивался над бросающими курить, однако в душе завидовал им. Правда, здоровье у него было железное, и он продолжал дымить почем зря. Но неужели Алеша так силен, что в такой момент решился?
Снова ступили на лед. Дело пошло хуже – давала себя знать нагрузка последних дней. Стало темнеть. Кошурников сказал:
– Идите, ребята, на берег. Дрова собирайте. Придется и ночевать здесь. А я подолблю еще, пока видно.
Через полчаса он пришел к костру мокрый, ссутулившийся. Ребята лежали у жаркого огня на кедровых ветках.
– Метров десять осталось. Завтра утром продолбим, – сказал Кошурников виновато. – К костру, знаете, тянет, сил нет…
Но молодые инженеры не слышали его, спали. На огне стояла большая кастрюля, и вода в ней уже наполовину выкипела. Кошурников сходил на плот, принес мешок с продуктами, отрубил мяса. Еще вчера у них кончилось масло. Кончились вообще все продукты, кроме сухарей, оленины и соли. Оставалась, правда, одна буханка хлеба, но трогать ее не хотелось. Каждый ужин Кошурников говорил:
– У нас, ребята, еще целая буханка хлеба. Жить можно…
Хотел и сейчас он это сказать, но товарищи спали.
И хорошо, пусть спят! Молодцы, что под кедром лагерь разбили, а то начал накрапывать дождь.
Вскоре дождь усилился, сплошной водяной стеной обгородил могучий кедр, плотная хвоя которого до утра будет держать воду, не пустит к нижним сучкам. Какое это все-таки золотое дерево! Правда, смоляное очень оно и поэтому тяжелое, однако в остальном к нему претензий быть не может.
Главное, ночевать под ним сухо. Дождевые капельки мягко падают на длинные кедровые иглы, расплываются по сучьям, пропитывают кору ствола, зеленый мох. Дерево стоит, налитое водой, но под ним сухо, мягко, покойно. А вокруг все шумит, трепещет под дождем. Каждая капелька падает неслышно. Десять капель издают мышиный шорох, а миллиард – такой шум, что надо действительно устать, чтобы спать под этот глухой таежный гул…
Как всегда по вечерам, Кошурников достал блокнот.
«24 октября. Суббота
Ночевка на правом берегу Казыра, на устье ручья, что впадает в Казыр на 1918-м пикете. Опять не повезло сегодня. Отплыли хорошо. Хорошо, даже очень хорошо прошли порог ниже устья Малой Мастки. Благополучно прошли еще 4 шиверы, и на поворе реки нас постигла неудача.
Река замерзла на протяжении около 200 м. Сначала думали бросить плот, но потом осмотрел место, посмотрел лед и решил прорубаться. Прошли сквозь лед метров 150–170. Выручили два теплых дня – вчера и сегодня. Лед подтаял и довольно легко долбился. Очень хотелось сегодня пройти Китатский порог, но ничего не поделаешь, против природы не попрешь. Сейчас идет дождь – это хорошо. Поднимется температура воды, и растают перехваты, которые, вероятно, ожидают нас еще впереди. Плохо только то, что вместе с этим растает и наше мясо, которое за последнее время так хорошо замерзло.
Ниже впадения Малой Мастки опять пошла живая тайга по обоим берегам. Ехать приятнее. Уж очень безотрадное впечатление производит этот погибший лес.
Против впадения Большой Мастки на правом берегу взял образцы гранит-порфира и жилы, которая прорезает его. Ребятки намаялись на льду и спят. Я готовлю ужин. Завтра при благоприятных условиях пройдем километров 20».
