Ян Рыбак - Хан Тенгри с севера. Негероические записки

Я не тешу себя особыми надеждами, но из добросоветности и, чтобы в случае чего «не было мучительно больно...», продолжаю сборы: топлю воду на чай и завтракаю. Делаю себе много чаю и запиваю им сухари с сыром. В 6.30, как уговорено, вползаю в вихрях снега на гребень, к ребятам. Метёт пуще прежнего! Пока вылез по глубокому снегу на седло, увидел бабушку с того света. Организм-то ещё не проснулся, а тут прямо с порога такая пахота. Все движения – как в замедленном кино. Всё. Восхождение окончено. Надо валить отсюда, и чем быстрее – тем лучше. Договариваюсь с ребятами на 9 – 10 утра и спускаюсь обратно в пещеру. Безо всяких эмоций прямо в пластиковых ботинках (!) залажу в спальник и тут же засыпаю. Финита ля комедия...

Через пару часов я проснулся. Метель шуршит и заносит мне вход свежим снегом. Интересно, как мы будем выгребать на Чапаева по такой-то погоде? Выложил на «стол» неликвидные продукты. С некоторым ожесточением сожрал весь запас шоколада, и на душе, серой и плоской, как погасший экран компьютера, как-то порозовело, что ли. Как раз, когда подошло время уходить, метель вроде улеглась. Вылажу из берлоги и не верю своим глазам – распогодилось!

Распогодилось настолько, что по гребню в сторону вершинной башни уже потянулись люди. Они пришли от южных пещер, и я поражаюсь, как это они успели сюда добраться. Не иначе, вышли ещё когда мело. Впрочем, я из пещеры не выглядывал, может туман уже давно поднялся. Мы с ребятами хмуро обсуждаем ситуацию. Злая досада – вот, что я чувствую, когда вижу над собой эту густую плотную синьку. Хребты, простирающиеся до горизонта, элегантны, как белые свадебные лимузины, но я – нищий без гроша в кармане, и меня отделяет от них невидимая, но абсолютно непреодолимая преграда.

Мы не можем выйти на восхождение сейчас, в 10 утра, и тратить последние силы на абсолютно безнадёжную попытку – верх глупости. Мы должны уходить, но до чего же унизительно делать это, когда вершина насмешливо ухмыляется тебе в спину с звенящего синевой неба. Игорь долго колеблется, затем решает сходить до первых гранитных скал у подножия вершинной башни – хочет прикоснуться к ней и привезти домой кусочек Хан Тенгри. Я стою полностью собранный, и ждать ещё непонятно сколько часов мне совсем не хочется. Если восхождение – так восхождение, а если уходить – так уходить. Я рву последнюю нить, связывавшую меня с этой вершиной, прощаюсь с ребятами и ухожу по гребню в сторону пика Чапаева.

По мере того, как я прохожу длинный гребень, ведущий к куполу, погода меняется. Она просто слетела с катушек, эта погода – невероятно, до чего быстро она может перемениться. Природу лихорадит. Под снежный купол я подошёл уже в тумане. Несмотря на то, что надвигающаяся кутерьма могла здорово осложнить мне жизнь, на душе полегчало. Сосущая досада исчезла: всё-таки сегодня нет погоды для восхождения. Впрочем, я ещё не представлял, до чего именно эта кутерьма осложнит мне жизнь. Скоро я обнаружил себя топчущим глубокий, рыхлый снег, в то время, как со всех сторон меня окутывает светящееся облако тумана, из которого равномерным косым потоком сыпет мелкая белая крупа.

Первый час я троплю в полном одиночестве вверх по склону от вешки к вешке, по нетронутой снежной целине. Ощущение такое, будто ты повис в пространстве в матовом светящемся шаре. Наконец, в разрывах тумана я замечаю две мутные фигуры, идущие по моим следам. Это двое поляков – парень с девушкой. На очередном привале они догоняют меня, и парень, не останавливаясь, продолжает тропить. Какое-то время я иду по их следам, но метель усиливается, и, завозившись один раз со сменой перчаток, я обнаруживаю, что следы их полностью замело. Это было поразительно! Я ещё видел их спины в двадцати метрах вверх по склону, но цепочку следов уже заровняло полностью, и мне снова пришлось тропить в одиночку. Поляки исчезли в сгустившемся тумане, и я вновь повис в слепящем облаке, где нет ни верха, ни низа, ни право ни лево, а только адски медленное и мучительное продвижение: вырвать ногу, перенести вес тела, опустить ногу, повиснуть на ледорубе и – дышать, дышать, дышать.

Навалившись на ледоруб, я закрываю глаза, чтобы хоть немного укрыться от этого сводящего с ума горячего свечения. Я ощущаю его, как почти физическое давление. Иногда, желание освободиться от него, вынырнуть из этого сияющего, вязкого шара становится невыносимым. Я не вижу ничего, кроме двух, иногда одной вешки, которые мерцают сквозь туман мутными красноватыми пятнами. Свечение доводит меня до галлюцинаций. Флажок, на который я неотрывно смотрю, вдруг исчезает, растворяется в мерцающей розовой мгле. Я напрягаю зрение так, что глаза начинают слезится, и вдруг утерянное красное пятнышко материализуется в стороне от того места, куда я пялил свои, наливающиеся резью глаза. Потеряв чувство времени и пространства, я продвигаюсь от одного красного пятнышка ко второму, от второго – к третьему, и так – без конца, без малейшего намека на то, что конец этот может существовать. Вселенная свернулась в тугой светящийся кокон, и я брожу в нём по кругу, от флажка к флажку, погружённый в безумное напряжение, в счёт шагов и в надрывное дыхание. Мои лёгкие пытаются всосать в себя весь этот сухой и разреженный внешний мир. Мне некуда ускользнуть из этого ада. Пути назад нет.

Единственное, что я могу и должен делать, это двигаться, переставлять ноги, прогрызаться сквозь это сияющее ничто.

Четыре часа труда, высасывающего сок из каждой жилки, и всякую мысль из мозга, потребовались мне, чтобы выползти на купол Чапаева. У меня не осталось даже сил этому радоваться. Я просто сидел на рюкзаке, в тёплом розовом облаке и был живым существом, выполнившим свою функцию – расслабленным и бездумным. Со стороны второго лагеря поднялся Алексей Распопов с каким-то мужиком, они передохнули чуток, и ушли в туман в сторону седловины. Я достал «уоки-токи» и связался с лагерем. На связь вышел Эяль и сказал, что ждёт вертолёта, чтобы улететь в Каркару. Я безразлично выслушал его утешения по поводу неудавшегося восхождения. После этого убийственного подъёма и ввиду предстоящего долгого, холодного, выматывающего спуска, само восхождение не представлялось мне чем-то существенным. К тому же, накануне я решил, что нет ничего более бессмысленного и бесполезного, чем сожалеть о несбывшемся. Лучший способ не погрязать в прошлом, это думать о будущем. В тот момент, как я начал спуск, я больше не принадлежу Хан Тенгри. Начало этого спуска, это начало моего следующего восхождения.

Два часа занимает у меня спуститься с вершины Чапаева во второй лагерь. Я дюльферяю со скальных поясов, сквозь туман и сухой шелест скользящего по промороженным плитам снега. На перестёжках снимаюсь с «автопилота» и стараюсь сконцентрироваться. Внимание рассеивается, утекает из истощённых высотой мозгов, как песок сквозь пальцы. Наконец, я на последних верёвках перед лагерем. Тёплое послеобеденное марево повисло в воздухе. У меня запотевают лыжные очки, и я передвигаюсь почти вслепую. К тому же, меня «носит» от усталости. В полусотне метров от первых палаток я подслеповато теряю тропу и тут же проваливаюсь в снег почти по пояс. Пара поляков, внимательно наблюдавшие за моим неровным спуском, выходят мне на помощь, решив, что со мной не всё в порядке.