Едва появились мы на нашем наблюдательном пункте, как на сахарообразной батарее взвился белый клуб дыма, и секунд через двадцать послышался орудийный выстрел; за первым выстрелом последовал второй. Это турки выразили нам свой привет. Я посмотрел на часы: был полдень. Прошло уже пять часов, как мы двинулись с бивуака, войска же вышли двумя-тремя часами раньше!..
Падения турецких снарядов не было видно: они пропали где-то в пространстве.
— Так попусту стрелять могут только трусы! — сказал кто-то.
Действительно, расстояние было не менее шести верст, но турки как бы поняли упрек и, после двух выстрелов орудия их замолчали, точно они желали только обнаружить свое существование, а не начать действительную стрельбу. Взамен того послышалась ружейная стрельба налево, внизу. Это турецкая передовая цепь вела перестрелку с конными дагестанцами, выдвинутыми вперед, на крайний наш левый фланг. Командующий корпусом послал приказание стрелять только в крайней надобности. Вскоре мы узнали, что тут был ранен в ногу дагестанский офицер и несколько рядовых. Это были первые жертвы нынешнего дня.
В это время получено было, кажется, донесение, что Мухтар-паша окончательно оставил генерала Тергукасова и сближается к Зевину. Главная цель нашей саганлугской экспедиции была, следовательно, достигнута: оставалось только дать возможность эриванскому отряду отдохнуть и благополучно отступить или, разбив Мухтара-пашу, соединиться с генералом Тергукасовым. Осматривая в бинокль неприятельскую позицию, я заметил, что с правого их фланга к стороне высокой горы с седловиной двигались две колонны — одна пехотная, другая кавалерийская. У меня мелькнула мысль, что это часть войск Мухтара-паши, посланная в подкрепление зевинского лагеря, и что, таким образом, турки располагают большими силами, нежели мы думали вчера. Я передал свои наблюдения некоторым окружавшим корпусного командира лицам, в том числе и князю Чавчавадзе. Тот посмотрел в бинокль и заметил лишь несколько всадников: остальные уже скрылись в это время за возвышенностью.
Очевидно, и командующий корпусом ожидал движения неприятеля с этой стороны, потому что, подозвав офицера, приказал ему взобраться на бывшую сзади нас высокую гору, наблюдать оттуда, не покажется ли Мухтар-паша и доносить немедленно о всем замеченном. После этого мы съехали с горы и, отъехав несколько назад, на левый фланг, взобрались на громадную крутизну, с которой отчасти можно было наблюдать как наш тыл, так и зевинскую позицию. Прямо внизу, у подошвы этой крутизны, отдыхали наши войска.
Как только несчастные лошади, карабкаясь по камням, выгнув до невозможности спину и вытянув шеи, взвезли нас на крутизну, о которой я упомянул, генерал-адъютант Лорис-Меликов, сев поодаль от свиты и подозвав к себе начальника отряда генерала Геймана, начальника кавалерии князя Чавчавадзе и начальника Корпусного штаба генерала Духовского, открыл совещание. Я не называю это совещание военным советом, так как оно имело, кажется, более частный характер. Время от времени подзывался тот или другой офицер Генерального штаба, рассматривались карты, допрашивались приведенные или сами являвшиеся местные жители. Следя за этой сценой, где решалась судьба многих людей, тот или другой исход битвы, даже кампании, мы лежали на земле или сидели на камнях, срывая и грызя траву, чтоб освежить сохнущие от невыносимой жары губы, или покуривая в десятый раз папироску. Последний глоток воды давно уж выпит, за стакан свежего, прохладного питья дорого можно было бы дать: солнце беспощадно палило. Чувствовалась страшная истома, как всегда бывает после сильного напряжения нервов и физической усталости. В душу проникло какое-то равнодушие: где турки, уйдут или останутся они, будет или не будет битва — не все ли равно? Вот тени нет, где бы укрыться от солнечного жара... Вижу, солдаты недвижно, как мертвые, лежат или сидят; запряженные в орудия и стоящие в драгунских и казачьих рядах лошади низко опустили голову, не шевелясь ни одним мускулом. А солнце жжет и жжет, точно высушить хочет все живое...
Совещание все длилось и длилось; мне казалось, что оно слишком продолжительно ввиду неприятеля. Вдруг, словно электрическая искра пронеслась в воздухе и оживила наше сонное царство. Генерал-адъютант Лорис-Меликов встал, и раздалось приказание потребовать всех начальников частей, до батальонных командиров включительно. Совещание, длившееся ровно час, кончилось. Решено было начать бой.
Ординарцы, насколько было возможно, по камням и крутизне пустились вниз, к войскам, и минут через десять на «гору совещаний» стали съезжаться бригадные генералы, командиры полков, батарей и батальонов. Не знаю, каким образом, но в этот короткий промежуток времени сделались известны не только результаты, но и некоторые подробности происходившего на совете. Говорили, что генерал-адъютант Лорис-Меликов сильно колебался, начать или не начинать боя. Это называли нерешительностью, тогда как, по преобладающему мнению, турки были в наших руках и в два часа можно было завладеть зевинским лагерем; возникло предположение обойти их с флангов или отложить битву до следующего дня, пока хорошенько не выяснится, где Мухтар- паша; но возражения эти были устранены тем аргументом, что не следует давать туркам соединиться и лучше разбить их по частям. Вообще, заметно было, что общее сочувствие было на стороне генерала Геймана и генерала Комарова, которые стояли за быстрый, решительный удар и опасались, как бы турки не ушли, не улизнули от наших рук. Достоверные люди говорили, что на вопрос, где открыт перевязочный пункт, генерал Гейман отвечал: «В неприятельском лагере». Фраза, которую военные историки занесли бы на свои страницы в назидание потомству и причислили бы к числу героических в случае удачного боя! Вместе с тем, отдано было следующее предусмотрительное приказание: назначить караул для охранения неприятельского лагеря по завладении им; солдатам же объявить, что военная добыча будет впоследствии разделена между ними. Многие в штабе нашем рассчитывали на новые палатки; я тоже просил не позабыть и меня, так как в походе у меня не было палатки и гостеприимный приют оказывал мне известный генерал Шульц, севастопольский герой[5]. Мы делили шкуру прежде поимки зверя...
Когда все начальники частей были собраны, генерал Гейман подошел к ним и передал диспозицию предстоявшего боя. Речь была немногосложна. Сущность ее состояла в следующем: командир гренадерского Мингрельского полка, со своими четырьмя батальонами и 4-й батареей, под общим начальством бригадного генерала Седергольма, должен был составлять левое наше крыло и занять высоты, охватывавшие правый фланг турок, — это была указанная уже мной громадная гора с седлиной, по гребню которой, кроме нескольких рядов ложементов, неприятель имел две батареи. Два гренадерские полка, Грузинский (три батальона) и Тифлисский (четыре батальона), с шестой батареей и одной ротой сапер, составляя центр, должны были атаковать с фронта. Начальником этой колонны, как важнейшей, назначен был генерал Комаров, командующий гренадерской дивизией. «Вы пойдете по этой дороге», — говорил генерал Гейман, указывая вперед, по направлению сахарообразной горы. Г- н Комаров кивнул в знак согласия головой и принял вид человека, которого заставляют слушать азбучные истины. Наконец, правое наше крыло под начальством бригадного генерала Авинова образовалось из лейб-Эриванского Его Величества полка (четыре батальона) и первой, второй и третьей девятифунтовых батарей (четвертая и шестая батареи были четырехфунтового калибра).
