После культурной революции он попал под чистку. Я в числе прочих праздношатающихся выпускников средней школы залезал на забор склада промтоваров, где он содержался, и в окно подглядывал за допросами. Он сидел на низкой табуретке напротив стола, из-за которого на него орали двое «следователей», совершенно так же, как сам он орал на допросах «каппутистов». Теперь он робким прерывающимся голосом рассказывал, как стал пособником «банды четырех». Вдруг он уронил голову на руки и зарыдал, как мальчик:
— Несколько дней назад умерла мама. А я даже не могу к ней пойти! Перед смертью у нее горлом шла кровь, набрался целый таз!
Один из следователей стукнул кулаком по столу:
— Врешь! Не могла твоя мать наблевать столько крови!
Однажды, когда надзиратель отлучился по нужде, он сбежал. Пройдя десять километров по берегу моря, бывший революционер остановился и уставился в его бескрайние просторы. Потом в местном магазинчике купил на все деньги две пачки сигарет и коробок спичек и вернулся к воде.
Работавшие в поле крестьяне видели, как он посмотрел на них, отвернулся, выкурил одну за другой все сигареты и бросился с насыпи в бушующие волны. Подоспевшая погоня нашла на берегу только кучку окурков. Через несколько дней его распухшее тело вынесло на берег в соседнем уезде. Волны содрали с него обувь и носки, но одежда осталась.
Таких бунтарей, взлетевших из «корешков» к высотам власти, а потом рухнувших в самые недра тюрьмы, народ называл «вертолетчиками» и говорил: «Чем выше забрался, тем больнее падать».
Конечно, большинство людей возносились не на такие вершины и низвергались не в такие пропасти. У нас в городке произошла следующая история.
В ходе «январской революции» 1967 года официальные печати достались очень немногим группировкам цзаофаней и хунвейбинов. Остальные вырезали их сами. Вся страна покрылась самодеятельными «отрядами» и «организациями», словно земля — пушистым снегом в стихотворении поэта восьмого века Цэнь Шэня: «Как мириады грушевых цветов раскрылись вдруг в дыхании весны».
Один из жителей нашего переулка образовал из себя самого «Отряд по пропаганде непобедимого учения Мао Цзэдуна» и назначил себя своим же собственным начальником. Это был робкий человек лет сорока, старавшийся никому не бросаться в глаза. Окрестные дети его обижали. Я восхищался мальчиками постарше, которые нарочно толкали его на улице. Он в ответ только хмурился. Мы — еще дошкольники — со временем тоже стали показывать свою храбрость — бросали в него камешками. Он оборачивался, неодобрительно смотрел на нас, но ничего не говорил.
Ему хотелось вместе с остальными «делать революцию», но бунтари не приняли его из-за «недостатка решительности». Тогда он вырезал печать «Отряда по пропаганде непобедимого учения Мао Цзэдуна» и торжественно повесил ее себе на пояс.
Он единственный в нашем городке заправлял верхнюю одежду в штаны — чтобы печать была виднее. Гордо подняв голову и выпятив грудь, начальник отряда величаво наблюдал за прохожими. Когда он дул в висевший на груди свисток, все замирали на месте. Пропагандист раскрывал «бесценную красную книжку» и объявлял:
— Страница двадцать три. Читаем слова председателя Мао!
В то время очень многие повсюду носили с собой цитатники. Они вынимали их и под руководством бойца идеологического фронта начинали декламировать святые слова. Прочитав страницу 23, они переходили к страницам 48, 56, 79 — пока начальник не произносил, благоговейно закрывая свой экземпляр:
— Сегодняшнее занятие окончено. Надеюсь, дома все продолжат изучать мысли председателя Мао.
Все с облегчением откликались:
— Конечно!
Он не ругал тех несчастных, которые оказывались на улице без учебника жизни, а ласково говорил им:
— Завтра не забывайте!
С тех пор как у нас в городке появилась такая полиция нравов, никто не выходил из дома без заветного томика. Дети считали его главным бунтарем — еще бы, весь город ходит по его свистку! — и больше не смели его задирать. Мы не знали, что он действует, как лиса из китайской притчи: она шла впереди тигра и уверяла его, что звери разбегаются от страха перед ней. В те годы никто бы не осмелился отказаться от чтения изречений Мао Цзэдуна.
Мы полюбили его. Остальные цзаофани не обращали на нас никакого внимания, а он с удовольствием с нами общался. Мы тоже стали заправлять верхнюю одежду в штаны — не хватало только печатей. Но дяденька-начальник разрешал нам трогать свою печать сколько угодно. Правда, когда мы попросили разрешения ее поносить, он отказался наотрез:
— Это называется захватом власти!
Он пользовался популярностью и среди взрослых. Школы и заводы закрылись, и люди часто навещали родню. Рекомендательное письмо от организации «бунтарей» обеспечивало бесплатные проезд и гостиницу. «Начальник отряда» никому не отказывал. Теперь он носил с собой в старой солдатской сумке отпечатанные на ротапринте бланки с шапкой: «Верховное указание: мы собрались здесь со всех краев для единой великой цели… революционные отряды должны заботиться друг о друге, беречь друг друга, помогать друг другу. Мао Цзэдун».
Когда к нему приходили за рекомендацией, он садился прямо на землю, спрашивал, куда человек едет, и выдавал два письма — для поезда и для гостиницы — внизу которых красовалась красная печать «Отряда по пропаганде».
Но счастье недолговечно. Однажды в туалете он так спешил снять штаны, что знаменитая печать соскользнула с пояса прямо в выгребную яму. Это заметил сидевший рядом хунвейбин и воскликнул:
— Контрреволюционер! Ты замарал учение Мао Цзэдуна!
Хотя хунвейбин не стал выносить эту тайну из стен туалета, начальник отряда пал духом. Больше он не носил ни печати, ни сумки с бланками. Вскоре после катастрофы он вышел на улицу, бессильно дунул в свисток, и когда прохожие приготовились декламировать изречения, он, обливаясь слезами, стал бить себя по щекам и кричать, что он — контрреволюционер!
Все замерли в недоумении, а потом сурово осудили его проступок. Так уж тогда было принято — прежде всего показать свою революционность. Но все знали, что человек он простодушный, и не стали всерьез «бороться» с ним как с контрреволюционером.
Но он принялся каждый день бороться на улице сам с собой. Наконец людям это надоело, и кто-то прикрикнул на него:
— Контра, да как ты смеешь дуть перед нами в свой поганый свисток?
Он посерел от страха и пролепетал:
— Я больше не буду!
Теперь он появлялся на улице в дурацком колпаке и с метлой.
После культурной революции он вернулся к прежнему незаметному образу жизни. Когда несколько лет назад я приехал в родной городок, никто из друзей моего детства его сразу не вспомнил. Наконец у одного из них что-то забрезжило в памяти, и он обещал мне разузнать об этом человеке. Через пару дней он рассказал, что начальника уже лет десять как нет в живых.
