Сейчас пишу, руку, жжет от костра до волдырей, а на листе вода. Но самое страшное наступит тогда, когда мы не в состоянии будем заготовить себе дров».
Утром Кошурников долго не мог прийти в себя. Он слышал, что ребята уже встали, сложили в костер остатки дров, сходили на речку за водой, о чем-то заговорили. Их голоса были смутными, будто все это происходило во сне. Костя говорил что-то о бане, которая их ждет через два-три дня на погранзаставе, о «любительском» табаке, что появился в Новосибирске перед их отъездом, о жене и ребенке. Потом Журавлев завел речь о каких-то рельсах.
– Михалыч! – Алеша пробовал повысить голос, но сорвался на шепот. – Оказывается, Костя не видел, как стыкуют серебряные рельсы…
Кошурников окончательно очнулся. Говорил Костя:
– А вы, Михалыч, когда-нибудь серебряные рельсы пришивали? Интересно, где их проложат на этой дороге? Посмотреть бы, Михалыч! Слышите? Почему вы не встаете?
– Идите, ребята, за перехват, начинайте плот делать. Я попозже пойду. В голове какая-то карусель…
Ребята ушли, захватив топор и пилу. Было тепло. Шел снег. Но не такой, как вечером. Крупный и мягкий, он погасил костер и неторопливо застилал пихтовые лежаки, с которых поднялись ребята. Кошурников откинулся назад, долго лежал с закрытыми глазами. Потом с усилием открыл их. Вершины елей едва различались. Зыбкая снежная кисея создавала иллюзию, будто деревья падают, падают и не могут упасть. Невесомые снежинки опускались на ресницы. Они были лохматыми, огромными. «Снова кидь, – подумал Кошурников и закрыл глаза. – Сейчас начну вставать, понесу ребятам кастрюлю».
Однако пролежал он до полудня, прислушиваясь к своему сердцу и к отдаленному потюкиванию топора.
– Михалы-ы-ыч! – услышал он тонкий голос Кости. Алеша, наверно, не мог кричать.
Он поднялся, долго-долго всовывал ноги в голенища сапог, которые стали очень узкими. Пошел к ребятам, присаживаясь на кастрюлю через каждые десять шагов. «Нет, эту ночь надо выспаться, отдохнуть как следует – завтра плыть. Балаган надо делать. А кидь все идет…»
«1 ноября. Воскресенье
Перенесли лагерь к месту постройки плота на пикет 1512, против впадения реки Базыбай. Все ослабели настолько, что за день не смогли сделать плот. Я совсем не работал. Утром не мог встать, тошнило и кружилась голова. Встал в 12 часов и к двум дошел до товарищей. Заготовили лес на плот и таскали его к реке. Заготовили на ночь дров – вот и вся работа двух человек за день. Я расчистил в снегу место под лагерь площадью 18 квадратных метров и поставил балаган – тоже все, что сделал за день.
Все погорели. Буквально нет ни одной несожженной одежды, и все равно все мокрые до нитки.
Снег не перестает, идет все время, однако тепло, летит мокрый, садится, на него падает новый, и таким образом поддерживается ровный слой сантиметров 80 мокрого, тяжелого снега.
У всех опухли лица, руки и, главное, ноги. Я с громадным трудом утром надел сапоги и решил их больше не снимать, так как еще раз мне их уже не надеть».
Над тайгой снова сгущалась тьма. Каким все-таки стал коротким день! Изыскатели давно уже не видели солнышка. Низкие белые тучи, сеявшие сырой снег, плотно закрывали его с рассвета до сумерек.
В балагане было относительно сухо – снег не падал сверху. Костер горел хорошо. Изыскатели окружили его сушилами и развесили на них одежду, от которой шел пар. Черная кастрюля валялась в снегу – друзья сварили сейчас кусочек оленины величиной со спичечный коробок, разрезали его на три равные части, выпили соленую воду.
«Продовольствие кончилось, остался маленький кусочек мяса, от которого понемногу отрезаем и варим два раза в день. Табаку нет, курим древесный мох».
Бесчувственные обожженные пальцы не держали карандаша. Кошурников достал брезентовую сумочку с документами. Там были паспорт, пропуск, охотничье удостоверение, деньги, письма. Он перечитал последние письма жены, хотя помнил каждое слово. Потом зачем-то внимательно стал разглядывать деньги – две тридцатки. Он прочел надпись с обозначением купюры по-украински и по-белорусски. На других языках он читать не умел и, перевернув бумажку, увидел портрет Ленина. Долго рассматривал его. Подкладывал дрова, подвинулся совсем близко к костру. Закрыл глаза, но красный портрет в красном овале не исчезал, а стал даже четче, объемнее.
…В конце концов кому будет интересно, как мы тут шли? Важны ведь сведения, которые мы принесем из тайги…
Он стиснул зубы, низко наклонился над блокнотом.
«Базыбай – большая река, впадает в Казыр справа в одном уровне. Воды несет много».
Всю ночь шла кидь. Большие мокрые снежные хлопья совсем закидали плот. Его очистили, кое-как столкнули в воду.
Плот был короче прежних, и став его состоял всего из четырех бревен. Но этого было вполне достаточно – груза на салике не было, да и плыли на нем только двое.
Берегом снова пошел Алеша, с трудом передвигая тяжелые валенки. Главным препятствием на берегу был в этом месте не ветровал, а снег. На первой террасе, ровной и низкой, росли осины и березы. А эти деревья, имея жидкую крону, пропускают ветер и обычно сгнивают еще на корню. Хоть ненавистная древесная падаль не преграждала уже путь, однако в разбухших валенках идти было очень трудно по мокрому и глубокому снегу.
Кошурников с Костей дважды подбивали плот к берегу, чтобы Алеша ушел вперед. Начальника мучили дьявольские противоречия. Ослабевшие донельзя люди сильнее, когда они вместе, а изыскатели вынуждены разделиться, уменьшить тем самым силу каждого. Они могли бы сейчас спокойно ждать помощи на берегу, однако у них не было продуктов. Им оставалось лишь несколько десятков километров, но они не могли полностью использовать быстроту Казыра, потому что отставал Алеша. Посадить на салик Алешу – можно застрять на камнях, и тогда они ни за что уже не столкнут плот, так и застынут на нем. Самая большая скорость в середине реки, а они вынуждены плыть под берегом. Но здесь грозит другая беда – шивера наиболее опасна у берегов, где громоздятся крупные камни, а течение слабее….
Но вот салик благополучно миновал одну шиверу, потом небольшой перекатик. Днем собрались все вместе, сварили чай, прокипятив в нем малиновые прутики да чагу – коричневый окаменевший нарост на березе.
– Устал, Алеша? – спросил Кошурников. – Может, сменимся? Ты на гребь встанешь, а я – берегом. Отдохнешь на плоту немного. Алеша! О чем это ты думаешь?
Алеша рассеянно кивнул и просипел:
– Все! Начхал я на нее.
– На кого? На кого ты начхал, Алексей?
– На бронь вашу. – Алеша громко высморкался. – Выйдем отсюда – я сразу на фронт. И не уговаривайте меня, Михалыч. Если я решил – бесполезно…
