все. Он же не оставит ради тебя служение? Не уйдет из монахов?» Она покачала головой: «Нет». Он кивнул, сжал её руки: «Пять лет – слишком большой срок. Можно или привыкнуть к тому, что имеешь, принимая его, или увлечься. А увлекшись, можно наломать дров. Судя по Руслану, он увлёкся. И куда это заведет – его, тебя?» Она убрала руки, откинулась на спинку стула, взглянула на него как-то отчуждённо: «І що це вас так хвилює, Олександр Іванович?» Он открыл рот… и закрыл. Слова, что рванулись из него, вдруг задохнулись на выходе. Он тоже откинулся на спинку, убрал руки на колени, сжал кулаки.
Принесли пиццу. «И вот это все нам нужно з'їсти? Ну, Сашко, пополам точно не поделим, или я лопну». Они забрали половину пиццы с собой, молча погуляли еще по темнеющим улицам города и вернулись в хостел. Пока шли, она прижалась к нему, и он чувствовал, как напряжение, вдруг возникшее в последнем разговоре, уходит, в подрагивании её руки, обвившей его плечи, в ударах её сердца, то входящих в резонанс с его сердцебиением, то бьющихся вразнобой с ним. У порога он остановился, развернул её к себе, обнял пальцами у лица. «Тсс… – сказала она, глядя ему в глаза. – Ничего не говори. Не порти момента. Ты хотел пить вино у бассейна? Так идем!» И сама поцеловала его в губы.
Она еще что-то приготовила, он принес столы, поставил их в уголке маленького двора, большую часть которого занимал пресловутый бассейн. Выкопал в ящике со столовыми приборами штопор, открыл вино, разлил по бокалам, плюхнулся в кресло. В бок ему уперлось колесо от велосипеда, загнанного в угол: «Ну, привет, друг! Застоялся?» Она принесла еду, убежала на минутку, вернулась, что-то сделав с собой, что умеют делать почти все женщины, что-то неуловимое, невыразимое, но он опять опешил, потом протянул ей бокал: «Какая ты…» – «Какая, Сашко?» Она улыбалась, немного кокетливо, совсем чуть-чуть, вполне отдавая себе отчет в той силе, которой сейчас владела. «Ладно. Давай за нас. Как мы нашли тут друг друга в этих пустынях и как нам было хорошо». Он кивнул, они чокнулись, выпили. Они сидели в креслах, смотрели то друг на друга, то на бассейн, в котором плавал серпик убывающей луны, то на саму луну, она улыбалась, но эта улыбка ранила больнее, чем все рассказы о её жизни и её мужчинах. Он налил еще, чтобы запить комок, вдруг подкативший к горлу.
«Богомила…» – «Что, Сашко?» – «Красивое у тебя имя, вот что». – «Повторяетесь, Александр Иваныч… – она тряхнула головой, потом повторила отзыв – Имя как имя. Всего-то «милая Богу» Он поднял бокал: «Нет. Ты – как те древние богомилы, словно носишь в себе плюс и минус, божественное и чертовщину. Ты – как панночка из гоголевского «Вия», помнишь?» Она усмехнулась: «А ты, стало быть, Фома Брут, и пришел меня отпевать?» – «Тогда я погиб, Богомила, – вдруг сказал он серьезно, глядя ей в глаза. – Тогда это не твои, а мои похороны». Она подняла руку, поморщилась: «Эй, человек из Сибири, давай не будем заходить далеко, в вопросы жизни и смерти? Нам было хорошо? Нам и сейчас хорошо. И у нас есть ещё три дня, ладно, два. Значит, нам ещё будет хорошо. Все остальное – не важно. За тебя!» – «За тебя, Богомила!» Он сглотнул комок, вместе с вопросом: «А дальше? Через три дня – что?», вино, удивительно ароматное, согрело его.
Поклевали ужин («А! Говорила тебе, не надо было пиццу эту есть!»), он налил еще. Несмотря на еду, почувствовал, как вино ударило в голову. «Богомила!» – «Что? Опять играем в имена, Александр Иваныч?» – «Нет, Богомила. Я просто хочу сказать то, что меня не отпускает целый день… То, как мы будем там… Дома… Так получилось, что я погрузился в твою жизнь и думаю больше о ней. Думаю, как ты живешь. Прости, если обижу, но мне твоя жизнь, сегодняшняя жизнь, напоминает бег по кругу. Ты все еще в монастыре, даже выйдя из него, ты его с собой забрала. И чем дальше, тем привычнее и безысходнее. А мне кажется, еще ничего не потеряно. Ты можешь выскочить из этой колеи. Порвать с прошлым, которое держит тебя. Найти нормального человека, чтобы был рядом. Просто – двигайся вперёд, а не по кругу»
Она поставила бокал, глянула на него потемневшим взглядом: «Сашко, а что ты вообразил такого обо мне в страдательном залоге? Может, мне моя жизнь вполне себе нравится, ты не думал? И зачем эта пошлятина про «двигаться вперед»? Знаешь, сколько я такого наслушалась? Что это – «двигаться вперед»? Слова без содержания, без смысла. Слова, лишь бы сказать что-то. Хочешь попрощаться? Так и скажи. Людям, которых любят, не говорят общих слов. Им говорят правду».
«Попрощаться…» Эти слова ударили его, как пощечина, он даже покачнулся, закрыл глаза, чтобы смахнуть накатившую влагу. Еще бы она его слезы увидела… Но ведь она была права, чертовски права! Он искал слов, чтобы попрощаться, потому что, скорее всего, не будет больше таких вечеров. Завтра ночной автобус, а там – пляж на Средиземном море, и – адью! «Людям, которых любят…». Она смогла сказать то, что он упихивал так глубоко внутрь себя, прятал на самом дне своего душевного чемоданчика, а она – раз! – и все полетело вверх тормашками. И фальшь слов стала видна так четко… «Попрощаться» или «люди, которых любят»? Или тут нет выбора, а есть и то и другое? И… как тогда жить дальше?
Он поставил бокал, встал, подошел к ней, заглянул в глаза, где уже гас гнев, сказал: «Прости дурака…» – «Ладно…» Она обняла его, они застыли на краю бассейна, одни в этом хостеле и словно одни в этом чужом им городе. И он вдруг понял, что увидел сегодня совсем другую Богомилу, не ту, что всегда была у него перед глазами, свободная без берегов и ранимая одновременно. Он увидел человека, который за одну его фразу прочитал его, увидел насквозь, и легкое ощущение жути, словно он и впрямь где-то внутри гоголевской повести, нахлынуло на него.
В эту ночь они любили друг друга так неистово, словно завтра, на рассвете, заканчивалось всё – их путешествие, их чувства, сама их жизнь. Он думал только о ней, и лаская её, целуя её пахнущие вином губы и обнимая – сжимая её дрожащее тело, он сглатывал и сглатывал горький комок, стоящий в горле, боясь, что она увидит его слёзы…
День четырнадцатый: Эйлат, третий день отдыха, отъезд в Тель-Авив.
Солнце
