| 129 | Театр в Бордо. Архитектор В. Луи. 1780
Возле музея – большой виноградник. Разумеется, это не та лоза, что была в эпоху Генриха IV. Старые виноградники погибли после эпидемии филактеры в начале XIX века. Говорят, что нынешний чудесный, густой, крепкий каор напоминает старый, добрый мальбек. Я обожаю это терпкое зимнее вино из провинции Каор и мечтаю в один прекрасный день, наконец, узнать, что же это был за батюшка, насыпавший от души сахару в небесный напиток и убедивший русского человека в том, что сей крепленый компот – наше церковное вино.
Всем нам очень нравится, как Монтень пишет о вине, о лени, о любви. Я, по правде сказать, еще очень люблю предисловие и последнюю главу. А также фрагмент, в котором Монтень рассказывает, как он упал с лошади и потерял сознание при падении, так подробно и так психологически достоверно, что остается только недоумевать, как же за эту пару секунд можно было так детально проследить и запомнить все мимолетные переживания. Такие самонаблюдения под стать Марселю Прусту или Мишелю Бютору, но чтобы бордосский топ-менеджер, живший в XVI веке, был столь изощрен в самоанализе?! Сколько же спокойного и жадного интереса к жизни надо иметь, чтобы в такой ситуации наблюдать за происходящим с внимательностью учтивого постороннего лица?!
В финале «Опытов» Монтень поет хвалу тем, кто знает, насколько ценен вкус к жизни. Обычный сапожник, предприимчивый купец, советник при начальнике, давно отошедшем от дел, – их жизнь была богата страстями, удачами и разочарованиями. Они прожили те истории, которые должны были произойти именно с ними, хотя наверняка были ситуации, которых им было бы приятнее избежать. С ними произошло то, что произошло.
| 130 | Здание Биржи в Бордо. Архитектор А.-Ж. Габриэль. 1735
Какая, в сущности, разница, – спрашивает Монтень, – был ли я мэром Бордо или всю свою жизнь ухаживал за лозой? Ведь по большому счету важно одно: знать свое место, потому что сидеть нам всем – и Римскому папе, и креативному менеджеру при скорняжной мастерской – суждено исключительно на собственной заднице. Не об этом ли искусстве не упустить свою жизнь говорится в предисловии к «Опытам» – самом незатейливом и самом сильном фрагменте этой вкусной, ехидной, умной, хулиганской, великой книги?
Это ли не подлинный гуманизм?
Нет. Подлинный гуманизм не только это.
Среди тех земель, на которые распадается Франция, стоит только начать по ней путешествовать, Бордо и его окрестности хороши тем, что здесь особенно чтят genius loci. Бордо ведь город с комплексом бывшей столицы, хотя столичным он никогда не был. Сюда не только текут все хмельные реки местных виноделов, здесь был едва ли не самый большой во Франции колониальный порт. Бордо был сам себе Бордо. Первый во Франции театр Виктор Луи построил здесь раньше, чем в Париже /ил. 129/. Известен суровый нрав жирондистов. Жители полуострова Жиронда уж если что решат, то выпьют обязательно и никогда не уронят флаг Высоких Медков. Таким ансамблем, как Биржевая площадь Габриэля на набережной Гаронны, не может похвастаться ни один другой город /ил. 130–133/. Дядьки с выпученными глазами и надутыми щеками – наверно, любимцы бордосских детей. Прекрасен местный готический собор с ажурным шпилем. На паперти перед ним, как и в давние времена, топчется всякий сброд. У перекрестка, начерченного еще на римском плане города, студенчество закрепляет пройденный материал в барах и кабачках. В бывших колониальных складах – площадки для современного искусства, которое, как газы из школьного учебника по физике, готово заполнить собой все.
| 131–133 | Маскароны на фасаде Биржи
В Бордо даже арт, всеядный и вездесущий, не выглядит как дежурное мероприятие на модную тему. Тут редко бывают выставки обо всем и ни о чем. Иногда местным проектам может не доставать оригинальности, но они никогда не округляют искусство и человека до абстрактных величин и никогда не бывают банальными. В Бордо есть своя региональная живопись: несколько поколений пейзажистов, которые рисуют город и рыбацкие деревушки на Атлантике. В прошлом веке одним из таких ярких бордосских художников был Эдмон Буассоне. Его картины – как раз про местную жизнь: укромные уголки в центре, собор, бухты, застроенные рыбацкими домиками, где хранятся лодки и металлические пластины, на которых растят устриц /ил. 134–136/. Буассоне удавались симпатичные экспрессионистские виды деревушек где-нибудь в районе станции Гужан-Местрас. Туда стоит съездить, чтобы увидеть места, где бордосцы находят для себя отдушину. Да и чтобы просто погулять по Атлантике. Океан везде разный. В этих краях он приветливее, чем на побережье Бретани. В безветренный солнечный день океан может показаться даже идиллическим и уютным. В одном из рыбацких домиков вам обязательно нальют домашнего белого вина и подадут свежайшие устрицы, ломоть пшеничного хлеба с поджаристой коркой и кубик солоноватого масла. И будет это хорошо!
| 134 | Рыбацкий поселок Гужан-Местрас
За живописцами, регулярно выезжавшими сюда на пленэр, сюда потянулись фотографы охотиться на genius loci. Иногда на сильно увеличенных отпечатках проступают контуры едва видимого улыбчивого существа.
| 135 | Дом рыбака
| 136 | Дом художника
В этой инерции, заразительной и завораживающей своим спокойствием тех, кто приезжает сюда увидеть еще одну Францию, есть простая правда обычной жизни. Кому-то важно успеть ответить на все вызовы современности, а кому-то быть мучеником моды вовсе не по душе, но куда интереснее жить своей жизнью, чтобы продолжалось то, что было здесь всегда. Это ведь тоже подлинный гуманизм, пусть он и не совсем похож на то, чем так дорожил и что так любил Монтень. Это похожая история, происходящая по соседству со знаменитой башней философа.
один прекрасный день найдется богатырь, который напишет книгу о русской красоте. Скажет в ней и о безграничности нашего заовидья, о его омуте и бездне, о его лихе, шири и далях, о его беспечности и раболепстве, о его воле и пьяных слезах. Где пределы нашим необозримым просторам, – невдомек ни казаку, ни ненцу, ни черемису, ни всем тем иванам и абрамам, которых мадам де Сталь хотелось поскрести, чтобы найти татарина. Конца края не видно русской красоте.
