Елена Чекулаева - Блистательный Париж. История. Легенды. Предания

Смерть Марата

Во всяком случае, Давид писал все с натуры — и тело Марата, и Шарлотту Корде, и комнату, и кинжал, и ванну. Давид видел Ш. Корде в живых, видел ее тело и в анатомическом театре, на гнусной экспертизе, которой оно было подвергнуто — в целях выяснения нравственности казненной. Для нравов той эпохи характерно, что на экспертизу явилась делегация Конвента. В нее входил и Давид. Его ванна чуть-чуть отличается от ванны музея Гревена. Глаз у Давида был непогрешимый, и самой легкой разницы было бы совершенно достаточно, чтобы признать ванну музея поддельной, если б Давид руководствовался одним стремлением к исторической точности. Для него, однако, гораздо важнее были разные соображения, касающиеся композиции, света, теней, — ради них он с мелочами, наверное, совершенно не считался.

История знает политические убийства, имевшие еще большие последствия, чем дело Шарлотты Корде. Однако, за исключением убийства Юлия Цезаря, быть может, ни одно другое историческое покушение не поразило так современников и потомство. Для этого было много причин — от личности убитого и убийцы до необычного места действия: ванной комнаты. Марат жил на улице Кордельеров. Дом его находился на том месте, где в настоящее время расположена Медицинская шкода. Он был снесен в 1876 году, когда прокладывали Сен-Жерменский бульвар. Еще есть в живых парижане, видавшие в молодости этот исторический дом. Он напоминал некоторые дома Достоевского, в частности, тот «большой, мрачный, в три этажа, без всякой архитектуры» дом, в котором произошло убийство Настасьи Филипповны и описанием которого восхищался Марсель Пруст. Почти в тех же выражениях описывает Мишле «большой и мрачный дом», где произошло убийство Марата.

«Друг народа» снимал в доме небольшую квартиру. В ней было четыре комнаты: столовая, гостиная, кабинет и спальня. Рядом со спальней находилась еще небольшая пустая каморка, которую, собственно, нельзя было назвать ванной. В XVIII веке во Франции ванная комната составляла редчайший предмет роскоши. В Версальском дворце, например, ее не было. Да и в Елисейском первая ванная появилась лишь в XIX веке (в XX веке к ней прибавилось еще две). Та ванна, в которой погиб Марат, была, по-видимому, взята им напрокат в какой-то лавке.

Марат жил с 30-летней работницей по имени Симон Эврар. Их связь длилась три года. Они даже повенчались, но весьма своеобразно: свидетелем свадьбы было «Верховное Существо». Однажды «в яркий, солнечный день», Марат пригласил Симон Эврар в свой кабинет, взял ее за руку и, упав с ней радом на колени, воскликнул «перед лицом Верховного Существа»: «В великом храме Природы клянусь тебе в вечной верности и беря свидетелем слышащего нас Творца!» Несложный обряд и «восклицание» были в одном из стилей XVIII века. Только после убийства Марата брак их был без формальностей признан законным, и с тех пор она везде стала именоваться «Вдова Марата».

Давид объяснял Конвенту через два дня после убийства, что нельзя показывать народу обнаженное тело Марата: «Вы знаете, что он был болен проказой и у него была плохая кровь». Один из памфлетов этой эпохи приписывает «другу народа» сифилис, но это, по-видимому, неверно.

Несчастная женщина по-настоящему любила Марата. Она была ему глубоко предана, ухаживала за ним день и ночь, отдала на его журнал свои сбережения... Он был старше ее на двадцать лет и страдал неизлечимой болезнью. Марат, безобразный от природы, был покрыт сыпью, причинявшей ему в последние годы его жизни страшные мучения. Влюбиться в него было трудно. Его писания едва ли могли быть понятны малограмотной женщине. Славу и власть «друга народа,» по-видимому, она ценила, но любила его и просто по-женски. Кроме Симон Эврар, вероятно, никто из знавших его людей никогда не любил Марата.

Однако у Марата и по сей день есть убежденные защитники и даже горячие поклонники. Особенно их много среди иностранных историков. Марат же был вдобавок ученый. Его научные заслуги теперь превозносятся поклонниками. В нем видят предвестника чуть ли не всех учений современной физики, химии и физиологии. Правда, видят это в нем больше историки, чем настоящие ученые. Если б Марат не был «другом народа», то, конечно, никому не пришло бы в голову изучать и переиздавать его научные шедевры. Он высмеивал Ньютона и называл шарлатаном Лавуазье. «Друг народа» до революции был монархистом; да эта «идеологическая надстройка» и соответствовала его «классовому базису»: он был врачом свиты графа д’Артуа, вращался в высшем обществе и имел связь с маркизой.

Есть два Марата: Марат до революции и Марат во время революции. Первый достаточно понятен. Это был человек с нетерпимым характером. С другой стороны, человек с немалыми достоинствами: большого трудолюбия, больших знаний, энергичный, честный и бескорыстный. Чудовищная нервность у него сочеталась с манией величия, а мания величия дополнялась патологической завистливостью. Можно понять, что он завидовал Вольтеру, признанному королю писателей, — вдобавок престарелый Вольтер посвятил одной из его книг весьма ядовитую и остроумную рецензию. Можно понять и то, что он ненавидел Лавуазье: великий химик упорно не обращал внимания ни на его работы, ни на его нападки. Марат завидовал Ньютону, которого в глаза никогда не видел и который умер задолго до его рождения. Мировую славу Ньютона он рассматривал как личную себе неприятность.

Все это было — до Революции — довольно безобидно. В центре духовных интересов Марата тогда были, по-видимому, рецензии. Он с большим беспокойством следил, как бы не перехвалили других, и очень старательно, хоть не слишком удачно, устраивал рекламу себе. Жирондист Бриссо, бывший ему приятелем, получал от него для помещения в журнале готовые отрывки рецензий, — Марат писал о Марате в самых лестных выражениях, горячо, по разным поводам, пожимая себе руку.

Для людей, подобных «другу народа», революция — это миллионный выигрыш в лотерее. Французская революция дала Марату то, чего его лишали и Ньютон, и Лавуазье, и Вольтер. Он получил возможность выставить свою кандидатуру в спасители Франции.

Он избрал верный путь, частью сознательно (человек он был весьма неглупый), частью следуя своей природе, которая быстро развивалась. Марат «творил новую жизнь», но и новая жизнь творила Марата. Его природная завистливость нашла выход в травле, мания величия осложнилась манией преследования, а болезненная нервность стала переходить в сумасшествие — сначала медленно, потом все быстрее. Вероятно, тяжелые страдания от страшной болезни сыграли здесь немалую роль. В последний год жизни он почти не спал, питался крепким кофе, да еще странным напитком — миндальным молоком, настоянным на глине. Писал он обычно в ванне и проводил в ней большую часть дня: теплая вода облегчала его мучения. В своих последних статьях он требовал 260 тысяч голов контрреволюционеров, ровно 260 тысяч, не больше и не меньше (в начале революции «друг народа» был гораздо умереннее: настаивал только, чтобы на 800 деревьях Тюильрийского сада были повешены 800 депутатов с графом Мирабо посредине). Вызванные им страшные сентябрьские убийства достаточно ясно показывают, чего можно было ждать от диктатуры Марата.