С несчетным количеством дворянских титулов – геразмач, кеньязмач, фитаурари, деджазмач, рас… Генералы, министры, князья и княгини – все они проявляют участие и стараются сделать как лучше. Одни просят манны небесной, другие полагаются на полицию, третьи – на крысиный яд, пестициды и ДДТ. Все хотят как лучше, но голод, война и болезни одерживают победу. И Господь полагает конец всему. Особенно здесь. В прекрасной Эфиопии.
С ее скалами и столовыми горами; с горной деревней или историческим городом, похожим на склад, куда Всевышний наспех упрятал все ненужные детали после того, как создал мир. С пулеметными лентами железных дорог. С ишаками и мулами. С патриотизмом. С медалями за геройство, за злодейство, за труд, за дым без огня, за порох в пороховницах, за жизнь, за рождение и смерть, но за смерть особенно. С деревенскими детьми, играющими в войну, и несмолкаемым эхом, разносящим их боевой клич за тысячу верст. С неизвестными солдатами и их вдовами, перемалывающими зерно с помощью наждачного камня. С помощью известняка и любой другой горной породы. С узкими горными тропами, ведущими в заоблачные выси, где должен быть дом вождя или сельского старосты и сторожевая собака мечется между двумя истуканами с автоматами, несущими караул у входа, заискивающе подбегает то к одному, то к другому, виляет хвостом в ожидании манны небесной.
С величавыми водопадами, горными реками и гидроэлектростанциями. С колючим травостоем засушливой коллы, розами, акациями и вереском война-деги, высокогорной хвоей зыгбы и тыды74. С транспортными путями сообщения. С мулами, ишаками. С отголосками боевого клича и ламентациями в бамбуковых рощах. С боеприпасами и манной небесной. С лесными игрищами бабуинов. С полицией всегда наготове. С мимозой, смоковницей и можжевельником. С карандашным кедром, кротоном, миллетией, желтыми и лиловыми ирисами, миртом и шиповником всех цветов. С клочьями женских волос вперемешку с волокнами и семенами хлопка-сырца. С перематыванием хлопковой нити с клубка на бобину. С шитьем на коленях, с хлопчатобумажной пряжей. Господь полагает конец всему, в том числе и нашей наготе.
С лимонами, лаймами и другими цитрусовыми. С плавными линиями буераков и водотоков, петляющих между скал в поисках дороги к дому вождя или сельского старосты, облаченного в белоснежную шамму с золотыми узорами по краям и отпечатком чьей-то пятерни на спине (в память о братских объятьях). С церковью и мирским судом. С мелкими наделами сельских приходов, никогда не имеющими четких границ. С бессрочной арендой родовых поместий и племенных наделов иностранным компаниям. С неуклонно растущим числом иностранных инвесторов и их соперников – новоявленных патриотов, борющихся с чужеземной заразой, борющихся за медали. С выгоревшими участками леса, похожими на гигантские отпечатки пальцев вдоль всего Сыменского хребта (в память о братских объятьях Европы). Длань Господня, полагающая конец всему.
С причудливыми изгибами дикой оливы и повторяющей эти изгибы струйкой дыма на дальнем косогоре, где линия горизонта облеплена тяжелыми облаками. С лимоном и ежевикой. С клубникой и всевозможными косточковыми плодами. С лютиками, с можжевельником, с молочаем. С голодом, эпидемиями и другими церковными обрядами. С шестьюдесятью пятью процентами пахотной земли. С газелью, хохлатой антилопой, антилопой-прыгуном и куду75. С буйволом, сернобыком, горным козлом, бородавочником, абиссинским львом, леопардом. С эпидемиями, стихийными бедствиями и церквями.
Со священниками, экзорцистами, колдунами и знахарками. С призывом вернуться к истокам. И правда, пора домой. Возвращаясь туда, откуда пришел, ты странствуешь из трактира в трактир, в бордель, в кофейню, в фотоателье. Ты чувствуешь, что земля вот-вот разверзнется у тебя под ногами. Но ничего подобного не происходит. Есть только то, что видишь: киоск, лоток, проститутка, нищий, таверна, гостиница, патефон, фотоателье, лачуга, подруга, коттедж, машина, мертвец… Вот и день прошел.
Солнце садится, в воздухе разливается вечерняя прохлада. Великое зеркало воды отражает сумеречное оцепенение деревьев. С берега пахнет глиной и перегноем. Отяжелевшие облака едва пропускают свет; и вот мы, как оборотни, перевоплощаемся в собственные фантастические тени. Из прибрежных зарослей вылетает разбуженная весельным плеском кряква. Деревенский петух репетирует завтрашнюю побудку. Засыпающий мозг превращает жужжание комара в трубный глас.
На полпути к вершине процессия неожиданно остановилась. «В чем дело?» – зашептались в задних рядах. Поначалу это было едва различимое волнение, вроде трепета тронутой ветром листвы или озерной глади, подернувшейся легкой рябью. Но вот уже шелест превращается в рокот, рябь – в штормовую волну. «В чем дело? В чем дело? Почему мы стоим?» Все громче и громче, но… докатившись до начала процессии, волна недовольства разбилась о какой-то невидимый барьер и покатилась назад, стремительно угасая, превращаясь обратно в шепот: «Табот встал, табот встал…» О том, почему он встал, никто не спрашивал, все было ясно и так: в человека, которому было поручено нести табот, вселились бесы.
Единственным, кто не остановился вместе с таботом, был проповедник. Он продолжал как ни в чем не бывало подниматься в гору, умудряясь при этом ни на шаг не отдаляться от неподвижной толпы. Иными словами, проповедник топтался на месте.
Никто не мог с уверенностью сказать, откуда он взялся, этот невозмутимый проповедник, или кем он был до того, как появился в наших краях около пяти лет тому назад. Одни говорили, что он был каким-то высокопоставленным священником, но попал в немилость после того, как в синоде узнали о его греховной связи с пастушкой. Другие утверждали, что он сам отказался от духовного сана и покинул монастырь, получив во сне откровение с наказом идти в народ. Третьи сплетничали: никакой-де он не схимник и не священник, а как есть бесов сын, отродье Вельзевула (о том, что у Вельзевула есть дети, в поселке знал каждый: год за годом он брюхатил ни в чем не повинных девственниц, и богобоязненным семьям приходилось принимать его выходки как данность). Как бы то ни было, все сходились на том, что наш проповедник – не из простых смертных. Дальнобойщики уверяли, что видели его утром здесь, а к полудню – за двести километров отсюда, и никто не знал, как ему удавалось покрывать такие расстояния, ведь его ни разу не видели в салоне автомобиля или верхом на лошади. Правда, иногда, топчась на месте, как сейчас, он сам начинал фыркать, мотать головой и прядать ушами, как будто в него вселился дух лошади. В такие минуты с ним не было сладу. Но рано или поздно он приходил в себя: дух лошади уступал место Святому Духу, и проповедник обращался к пастве с вдохновенными речами, которые тянулись до тех пор, пока им не овладевал дух еды. Тогда он смиренно садился за стол и приступал к богоугодной трапезе. Но сейчас до обеда было далеко. Потоптавшись некоторое время во главе оцепеневшей процессии, проповедник расположился в тени пышноцветущего дерева войба и начал излюбленную проповедь о последних временах.
