из метро, дай мне немного времени прийти в себя?
– Конечно! Напишешь, как сможешь?
Спустя два часа
– Ну вот, я снова жива. Ты тут?
– Я тут всегда. Смотрю фото, твои и Алексея, зависаю на тебе.
– А где ты взял его фотографии?
– Он скинул ссылку в группе, в вайбере, тут. Ты не видела?
– Я удалила ту группу, как вернулась.
– Ну, конечно, почему я не догадался? Я брошу ссылку тебе сейчас…
– Спасибо! Позже распакую, посмотрю. Вообще-то я его просила отправить ссылку мне письмом. Но это же Алексей!
– Думаю, он просто забыл послать их тебе лично, выложил в общий доступ и всё. Он же не думает о тебе постоянно, как некоторые
– Да неужели? А фонарик в поход взять он тоже забыл? А всякое другое по мелочам? Нет, Саша, я рада, что всё уже позади. И бестолковость Алексея мне не угрожает ничем.
– Люблю твою взрывную эмоциональность. Сразу вспоминаю пустыню, где я служил прокладкой между тобой и Региной с Алексеем. Думаю, что было бы, если бы ты не поехала, или я. Была бы усталость, куча эмоций и никакого счастья… А те, кто остались дома, ничего бы не приобрели.
– Слушай, у вас уже почти ночь. Как ты мне пишешь?
– В смысле – как? Лежу на своем диване с ноутбуком и пишу
– А жена?
– А жена спит в другой комнате. Я же говорил тебе – мы уже много лет живем в разных комнатах.
– Как ты вообще… после приезда…
– Богомила, это плохая тема. Но если ты хочешь знать – всё трудно.
– Трудно – что?
– Всё. Я не умею врать. Я пытаюсь делать вид, что жизнь продолжается, как она шла, но это не так. Когда я обнимаю ее, под моими руками – ты. Я часто зависаю и теряю нить разговора. Я думаю только о тебе. О нас. Я выдаю себя всем – интонацией, взглядом, жестом… Я – будто Штирлиц на грани провала.
– Но в постах своих ты очень откровенен.
– Это единственное, что у меня остается, чтобы оставаться собой. Чтобы говорить о тебе. Там, в каждом моем посте – о тебе. Ты видишь?
– Иногда даже очень
– Да… Если бы я умел писать музыку, я бы писал музыку. Но единственное, что мне доступно – это слова. Ах, да! Кому я это говорю? Ты, наверное, все мои слова анализируешь и препарируешь? Это сарказм, если что. Так, брюзжу и улыбаюсь грустно. Потому что – не вижу выхода. Поэтому сделал то, что не делал никогда – выпустил вожжи и пустил все на самотек…
– Ложись уже спать, Сашко. А я пока посмотрю фотографии Алексея и почитаю тебя в интернете.
– Спокойной ночи, милая Мила!
– Спокойной ночи, Сашко! Цем.
Разговор в вайбере, следующий вечер, 22 часа
– Здравствуй, Александр Иваныч.
– Здравствуй, Богомила. Шо так официально?
– Я почитала тут твой прошлогодний пост, посвященный твоей жене.
– Позапрошлогодний. Ну, да не важно. Я говорил тебе о нем.
– Да, говорил. Ну, а я вот удосужилась прочитать, наконец-то. И, знаешь, я думаю, что ты действительно умеешь составлять ширмы из слов. Получаются одни только ширмы. А где ты? Этот пост можно смело адресовать мне, вставить пару абзацев про Тимну – и вперед!
– Богомила, послушай, ты снова начинаешь анализировать слова. А эти слова, что ты прочла, знаешь, что они такое?
– И что же?
– Это попытка спасти то, чего уже давно не было. Это раздувание углей, которые давно остыли, остался только пепел и привычка. Я пытался, потому что надеялся, что все еще возможно. Я пытался…
– «Я однолюб…» Ха-ха, очень смешно.
– А я, действительно, однолюб, как бы ты не смеялась. Я любил свою жену. Мы прожили с ней почти тридцать лет. И только последние лет десять утонули в какой-то пустыне. Мне стоило поехать в Израиль, чтобы там, в настоящей пустыне, понять, что любовь еще возможна. Но уже не к ней, а к другому человеку.
– Я не хочу, чтобы ты говорил мне о своей любви ко мне. Все твои слова – ширма. Я не могу тебя за ними рассмотреть. А ты сам – можешь?
– Я такой, как есть.
– Нет. Ты другой, не такой, как пишешь. Все твои тексты – публичны. Ты можешь писать только мне?
– Могу, Богомила. Вот, сейчас я этим и занимаюсь.
– Я о другом, ты же понимаешь. О том, что внутри тебя. Что есть суть тебя.
– Я попробую, Богомила…
Пост Александра
ПЕКЛО ПУСТЕЛI
Что вы знаете о пустыне? Романтические описания летчика Антуана? Пустыня страшна.
Пустыня – это не просто камни, песок на зубах, опрокинутое небо над головой и солнце, от которого не спрятаться, жар которого отражает всё – и камни, и тенистые, вроде, скалы. Пустыня – это еще и ты, и беда, если ты в ней оказался один. Она примет тебя, как жертву, приготовленную постепенно, она будет смаковать тебя, как каннибал, и если солнце днем не прикончит тебя, то ночь в пустыне завершит начатое. Ты можешь зажигать фонарик и крутить педали быстрее, чтобы согреться, но темнота в пустыне такая, что она поглотит свет твоего фонарика, оставив лишь малое пятно, в котором тебе самому не ясно, что это там, впереди – то ли ямка, то ли камень, то ли канава, то ли день от склона.
И если ночь в пустыне не убьет тебя, то тебя убьет жажда. Ты выпьешь всю воду, а она выйдет у тебя потом, ты будешь жевать колючие листы какого-то сорняка, чтобы твой шершавый язык хоть немного был умягчён чем-то влажным, но только горечь будет у тебя на языке и в горле. И в твоих глазах будет стоять призрак воды: во-он там, та же видна вода! Она далеко, но она уже видна, и это не мираж! И ты, вскочив в седло велосипеда, помчишься туда, помчишься из последних сил, сбивая ветром, что ты сам создаешь своим движением, жар этого дня, и правда, она, вода, не исчезнет, она будет все ближе и ближе, целое море воды, огромное море, что дальнего берега и не видно! И ты бросишь велосипед у края дороги, по которой никто, кроме тебя не ездит, и побежишь к этой воде, огибая страшные глубокие трещины, теряющие свое дно в сумраке заката, и упадешь у этой воды на колени, зачерпнешь ее рукой, коснешься кровоточащих растрескавшихся губ, – и, содрогнувшись, выплеснешь ее вон, эту мертвую воду Мертвого моря.
И стоя на коленях, ты будешь наблюдать этот закат, самый прекрасный закат в твоей жизни, и даже слезы не потекут у тебя из глаз, потому что слезы – это влага, которая уже испарилась в тебе раньше.
Все, что останется тебе теперь, проводив солнце, это бредить прошлым, в котором было так много тени, прохлады, айс-крима и холодного сока, да просто холодной воды,
