– … симулянта, – проворчал я. – Бросьте, Илья Михалыч!
Первым явился выразить свое сочувствие Чернышев. В образных выражениях, которые я не берусь повторить, он проанализировал мою сущность, сообщил, что за мою самодеятельность Лыков и Птаха лишены двадцати пяти процентов премиальных, и, смягчившись при виде моего огорчения, ласково обозвал меня «беззубым бараном» – в его лексиконе, насколько я помнил, такого барана еще не было. Отныне выходить на палубу в открытом море мне разрешалось только в сопровождении четырех самых здоровых матросов, на поводке из манильского троса диаметром в два дюйма. Впрочем, Чернышев выразил надежду, что я так перетрусил, что и без предупреждений не высуну носа из помещения, ибо, по его наблюдениям, человек, поднятый волной и едва не вышвырнутый за борт, отныне испытывает к морю подсознательное недоверие, которое было бы еще сильнее, если бы я не успел ухватиться за стойку шлюпбалки и пошел на дно, к превеликой радости окрестных рыб.
Выпалив все это скороговоркой, Чернышев удалился, уступив место консилиуму в составе Лыкова, Баландина и Любови Григорьевны. Консилиум определил у меня бронхит, осложненный, по особому мнению Лыкова, умственной недостаточностью, и приговорил пить горячее молоко с медом, дважды в сутки ставить горчичники, есть манную кашу и не трепыхаться. На прощание Лыков пробурчал, что для прочистки мозгов не помешала бы ведерная клизма с морской водой, но из-за отсутствия процедурного кабинета пообещал доставить ее по возвращении.
Пока я, облепленный горчичниками, проклинал свою жалкую участь, вокруг кипели страсти. Ерофеев и Кудрейко, заскочившие проведать больного, рассказали, что многие на «Дежневе» взбудоражены вчерашней плавной качкой и намерением капитала пойти на сорок пять тонн. Об этом повсюду судачат, разбившись на группки, кто-то вроде бы сунулся к Чернышеву заверять завещаете, но это скорее всего треп, а точно известно лишь то, что большое, размером с простыню, донесение начальнику управления написал Корсаков, но Лесота его, не принял. Об этом Корсаков поставил всех в известность за завтраком, в присутствии Чернышева, который повздыхал, что антенна до сих пор не восстановлена, и обещал при первой же возможности ту жалобу передать. От слова «жалоба» Корсакова передернуло, но он смолчал, и завтрак закончился без перебранки. Однако в столовой команды Перышкин в открытую прохаживается по адресу капитана и требует по старому морскому обычаю предъявить ему претензию, «пока нас всех не утопили, как слепых котят «.
– Точно, как слепых котят! – подтвердил Перышкин, явившийся с Воротилиным по моему приглашению. – «Во имя будущего! Все моряки вам спасибо скажут!» – передразнил он кого-то. – Только не заливай мне, Георгич, меня уже двадцать четыре года воспитывают кому не лень. Да я из их «спасибо!» белых тапочек не сошью! На кой хрен я должен тонуть ради незнакомых людей, которых и не увижу никогда? Где есть такой закон, покажи!
– Такого закона нет, – сказал я. – Здесь каждый решает за себя, как несколько дней назад матрос Перышкин, который вызвался заменить Дуганова.
– Совсем другое дело, – смягчился польщенный Перышкин, – тоже мне сравнил… Своей жизни я хозяин, усек? Не желаю, чтоб мне приказывали, где и когда я должен отдавать концы!
– Вот и шел бы в управдомы, – ухмыльнулся Воротилин. – Зря на него время тратите, Павел Георгич.
– А куда еще Георгичу его девать? – съязвил Перышкин. – Каждому свое: одному кайлом махать, другому авторучкой.
Шутка мне не понравилась, впрочем, Перышкин тоже. Ему, как и всем другим матросам, доставалась здорово, он сильно похудел, перестал бриться, взгляд его стал дерзким и злым. К сожалению, изменился к худшему он не только внешне, и немалая доля вины за это лежала на мне: именно я, обуреваемый профессиональным восторгом, поспешил передать звонкую информацию о самоотверженном поступке двух матросов «Семена Дежнева». Информация прозвучала по «Маяку», Перышкин задрал нос и стал смотреть на окружающих с этаким насмешливым намеком: «Кишка у вас, ребята, тонка, прыгал на „Байкал“ все-таки я, а не вы». То, что вместе с ним, и, как выяснилось, не в первый раз, прыгал Воротилин, Перышкин как-то забыл; Воротилин, который не придавал тому эпизоду никакого значения и не вспоминал о нем остался в тени, и само собой получилось, что главную роль в спасении «Байкала» сыграл Федор Перышкин.
– Ты и кайлом не очень-то размахался, – беззлобно сказал Воротилин. – В полную силу только над борщом работаешь да Райке голову дуришь. Смотри, схлопочешь от Гриши.
– Очень я его испугался, – Перышкин фыркнул. – Нужна мне его Райка.
– Схлопочешь, – неодобрительно повторив Воротилин, – и не только за Раису, вообще. Вы скажите ему, Павел Георгиевич, язык он распустил. Плохая примета – болтать перед делом, ЧП накличешь.
– Верно, Георгич, что хромого черта на берег списывают? – с вызовом спросил Перышкин.
– Откуда ты взял?
– Люди говорят, – уклонился Перышкин. – За амбицию. Начальство само кончать предложило, а он выслуживается.
– А Кудрейко говорит, что самые важные данные за последние дни получили, – возразил Воротилин.
– Какие такие данные? – окрысился Перышкин. – Тебе-то они на кой нужны, что ты в них понимаешь?
– Кому надо, тот и понимает.
– За что я люблю Филю, так это за интеллект! – восхитился Перышкин. – Для кого хошь голыми руками каштаны из огня вытащит.
– Не кипятись, – примирительно сказал Воротилин. – Скоро домой пойдем, в отпуск. Приедешь ко мне, поохотимся.
– Так списывают, Георгич? – не обращая внимания на Воротилина, настаивал Перышкин.
– Скорее тебя спишут, – оскорбился Воротилин. – За сплетни.
– Марш отсюда, сачки! – С кастрюлькой, покрытой полотенцем, вошла Любовь Григорьевна. – Вас Птаха по всему пароходу ищет.
Выставив их из каюты, Любовь Григорьевна сняла с меня газеты с горчичниками и налила в кружку горячего молока.
– Лучше бы, конечно, от бешеной коровки, да сухой закон, – посочувствовала она. – Пей и закройся хорошенько, меду там две столовых ложки, пропотеешь.
– Федя меня и так в пот вогнал.
– Чего он к тебе шляется? – с недовольством спросила Любовь Григорьевна. – Напрасно его балуешь, на весь мир расхвалил. Пустоцвет он и шатун, я его от девочек отвадила, так он, сопляк, ко мне стучится! Филю бы не испортил, Филя у нас образцово-показательный, – она мечтательно улыбнулась, тряхнула серьгами. – Эх, была бы я лет на пятнадцать помоложе… Ты, Паша, укройся получше, есть долгий разговор.
Она села, глубоко вздохнула и беспокойно на меня посмотрела.
– Что-то на душе муторно, сон видела нехороший, – сказала она, покусывая губы. – Ну, это тебе не интересно – бабий сон, а если у меня предчувствие? Слух, Паша, по пароходу идет, будто Алексей наступил вашему Корсакову на хвост и оттого будут большие неприятности. Есть в этом правда или нет? Ты смелее говори, что ко мне попало, то пропало.
