В месте слияния Вишеры и Камы водоток больше у Вишеры. И, якобы по правилам гидрографии, хотя я их не читал и никто, подозреваю, не читал, дальше течет Вишера. Однако дальше течет Кама. Так сложилось исторически.
Кама течет себе и течет – красивая, широкая, величественная, плавная, изобильная, – пока не встречается с Волгой. И опять, в месте их слияния водоток больше у Камы. И по гидрографической, опять же, справедливости, дальше течет та река, что больше. Но историческая справедливость плевать хотела на все другие справедливости вместе взятые. И Волга впадает в Каспийское море.
Однако если мы все же наплюем на справедливость историческую, получится, что в Каспийское море впадает… Вишера.
И это тот самый случай, когда мечта сбывается чем-то большим, нежели она есть.
Я мечтал пройти Вишеру от истока до устья. Я сокрушался по поводу того, что мне не хватает времени, что есть другие цели – другие географические точки, другие вершины и устья, другие пути, нежели скучный путь по равнинной реке от Красновишерска до Тюлькина.
А река меня занесла вон куда. И устье ее оказалось гораздо ниже. И это был совсем не скучный путь. И слились воедино две мечты – Вишера и Каспий.
Что ж, друг мой, поздравляю. Ты прошел в этой жизни хотя бы одну реку. Пешком и на колесах, вплавь и на водном транспорте. По степям и пустыням.
И пускай это лишь вздор и персональное мифотворчество, но для меня это так. Все в мире соединено крепчайшими путами.
Осененный своей догадкой, я и не заметил, как сумерки совсем осели на землю, будто бы темный, бездонный вишерский омут вдруг поглотил нас. Лишь только звезды покачивались где-то в непостижимой вышине, переливчатые, словно отражение на речной ряби.
А в гафурийском Мракове нам, между тем, делать было нечего. Благо, мы знали, где нам есть чего делать. Мы были неподалеку от так называемых Стерлитамакских Шиханов – Торатау, Юрактау, Куштау – трех исполинских гор посреди ровного, вольного участка степи.
Оксане было велено погонять повозку к Шиханам. И она по окраинам города Стерлитамака, через дворы и зады, картофельные поля и проселки таки вывела нас к ним.
Взошла луна, и перед нами внезапно выплыла и полыхнула каменно-рыжими боками громадища шихана Торатау. Парой светлячков бродили вдалеке у самого его подножия такие же неспокойные души, как и мы.
А мы свернули к рощице. По расходящейся кроне ближайшего дерева было очевидно, что это нечто широколиственное. Споро разбив лагерь и приготовив ужин, спустя час мы уже безмятежно спали в тени исполина Торатау.
Итого за день 885 км. Всего 6775 км.
Ночь выдалась теплой, тихой, и птицы разгомонились задолго до рассвета. Было уже светло, когда я вылез из палатки. И обомлел. Мы ночевали в очень красивом месте. Мы и до этого ночевали в исключительно красивых местах, но, во-первых, выбирали их осознанно, а во-вторых, это все же была экзотическая красота.
А это место мы нашли в ночной темноте. И от него прямо веяло родным, веяло Уралом. Правда Урал этот был не с детства привычным нашим средним и северным – щетинисто-косматым, звереватым Уралом, а Уралом южным, мягким, сглаженным, но это был Он, со всей своей неуемной силищей.
Вот и сейчас он пер из-под земли троезубным навершием Стерлитамакских Шиханов. Конечно, шиханы – это рифы, я знаю, но их подпирает уже неимоверно могучая уральская толща и совсем рядом дыбится осевой уральский хребет. Поэтому я имею право так считать.
Но шиханы были с одной стороны. А палатки наши стояли сейчас на изумрудном, сочном, будто недавно скошенном, в проблесках росы, лугу. Над нами нависали уже начавшие расползаться кронами, но еще молодые, метров до десяти вверх, дубки.
Это была роща дуба черешчатого – славного, могучего и красивого дерева. У нас в Прикамье такие редкость даже в единичном виде, а уж целой раскидистой рощей – тем более. Тем ценнее было наше везение.
Дубы растягивали во все стороны свои ветви, будто дурковатый физкультурник на утренней зарядке, и ласково шелестели многодольными своими широкими листьями.
Теплый ветерок временами скатывался с крутобокого Торатау, будто детвора на салазках по крутояру, и врезался в мягкие сугробы дубовых крон. И тогда они засыпали наш лагерь мелкими блекловатыми цветами, будто ликующая толпа забрасывала венками триумфатора.
Мы и были триумфаторы. И родина хорошо, загодя подготовилась к наше встрече, начиная праздновать наш успех с самых дальних поприщ.
Завтрак наш смело можно было назвать идиллическим. С одной стороны нависал скалой седой и угрюмый, но добрый шихан Торатау, и от подножия его до нашей рощи седой бородой кучерявилась ковыльная степь. С другой стороны за нашей лужайкой через низкую опушку шиповника виднелись покатые, окладистые, расчлененные небольшими ложбинками поля, а за ними, уже на горизонте, короткой щеточной щетиной тянулся лес. Над ним всходило солнце.
И Торатау, освещаемый этим солнцем преображался, становился желто-розовым, а в проточенных снегами морщинистых ложбинах вспухали бурые полосы, словно капилляры на щеках у старика-выпивохи.
На прощанье мы решили объехать вокруг такой добрый, приютивший нас шихан Торатау. Мы ехали по набитым степным грунтовкам, временами заезжали в рощицы, чтобы затем вырулить у озерца, за которым дорога вилась по сжатому с осени рыжему полю, затем опять приближались прямо к подножию этого исполина, и тогда его тень заслоняла от нас весь свет вообще, и лишь задрав голову можно было увидеть край синего, далекого, непостижимо высокого рядом с громадой шихана неба, где едва угадываемыми точками парили в плавном величии орлы.
В иное время мы бы не отказались взойти на священную вершину Торатау, однако время поджимало.
Про священность это не просто слова. Сам Торатау и его окрестности были священными издревле. Вокруг него раскопано множество городищ и селищ, датируемых начиная с бронзового века. По сути, это часть той древней металлургической провинции, к которой относятся и Каргалы, и пермские чудские рудники, и это не удивительно, ведь Торатау стоит между ними.
На его вершине археологи обнаружили признаки святилища и многочисленные ритуальные предметы. О его важности с древних времен говорит упоминание Торатау в многочисленных эпосах, сказаниях и легендах. Современная культура посвятила Торатау стихи, поэмы, повести и романы. Он увековечен в песнях и пьесах. Он изображен на гербах поселений.
И его священность – это не просто плод вековых, тысячелетних заблуждений и
