Она сама по себе, то есть, считая от плоскости Биюк Янкой-яйлы. имеет: только 700 футов высоты, вместе с Яйлою, служащею ей как бы пьедесталом, около 5170 футов. Когда едешь из Алушты, то видишь именно ту сторону горы, где на Яйле стоит Трапезус, то есть самую высокую и величественную ее часть. Трапезус видна из большого далека: из Алешек, Перекопа, — говорят, даже из Молочной, следовательно, верст за 300; когда едешь из Одессы на полуостров, Трапезус также виден очень рано. Мы теперь должны были объехать подножие Трапезуса и подняться с юго-западной стороны на Биюк Янкой-яйла, чтобы, отдохнув там у ее чабанов, к рассвету взобраться на самую Палат-гopy — встречать восход солнца. Таков неизменный обычай чатырдагских пилигримов.
Мы безмолвно въезжали, собравшись всею кавалькадою, как витязи-победители в завоеванную крепость. Только подковы звенели о сухой известняк.
Если хорош летний вечер внизу на горячей степи, то он еще лучше, еще трогательнее в воздушной области, где царствует вечная прохлада, на подоблачных зеленых лугах, откуда вы можете окинуть одним спокойным взглядом все горы Южного берега и всю степь полуострова. Степь отсюда кажется морем; так она ровна и бесконечна. Настоящее море едва светится на последних пределах горизонта; горы тоже настоящее море, только море с исполинскими окаменевшими волнами. Эти синие волны заполнили всю южную сторону горизонта, поднимаясь почти до самого Чатыр-дага. Воздух пропитан розовым вечером, и известковые скалы Янкой-яйлы тоже стоят все розовые…
Ясность и прохлада охватывают нас. Удовлетворенное сердце бьется с веселым спокойствием, и светлая, широко распахнувшаяся кругом нас панорама красоты незаметно вливается сквозь все органы чувств в изумленную душу… Эта гора оказывается целым степным уездом, которого границы не видишь; степь казалась бы продолже¬нием горной плоскости, если бы ее не оттенял бледный туман, признак дали. Сотни верст под ногами. Особенное чувство овладевает человеком на большой, открытой и пустынной горе. Кажется, будто приподнят к небу, и смотришь на мир не с той тесной земной точки зрения, с которой смотришь обыкновенно. Мир под тобою, едва различаемый, совсем не слышный. Его красота и величие широко развернуты перед тобой, но тебе не видна мелочь и бедность подробностей. Города, поля, леса, дороги — все слито в одну картину, ясную, дышащую миром. Отсюда кажется, что земля покоится в безмятежном счастии, эта многогрешная и вечно волнующаяся земля…
Понятно, что дух стремившийся к божеству, уходил на горы. Здесь возможно самосозерцание, молитва. Мир обнимаешь, как что-то вне лежащее.
Понятно, отчего возмутилась душа вождя народа Божьего, когда, проникнутый пустынным величием высот Синайских, сошел он с них опять на землю и увидел ее жалкие суеты…
Бимбаш-коба — пещера 1000 голов. — Наше смущение. — Холодная пещера или Сулу-коба.
Мы все ехали молча, настроение было несколько торжественное; душа невольно подчинялась впечатлению вечернего часа и той горной высоты, на которой мы очутились теперь. Суруджи повернул к пещерам, но до них было не близко.
Что это? Провал? На вершине горы вдруг сильный и широкий уступ. Такими уступами Чатыр-даг спускается к северу.
Кавалькада съезжает осторожно, всадник за всадником. Оглядываются, ищут глазами — где пещера. Несколько темных живописных отверстий виднеются в разных местах. Суруджи спешивается, мы за ним. С нами еще чабаненок-татарин, захваченный проводником на дороге от стада. Я подозреваю, что наш суруджи или ни разу не был в пещерах, или боится лезть в них. Хотя он до последней минуты божится и хвастает, что знает все чатырдагские пещеры, как свой виноградник, однако, в конце-концов, остается у лошадей, под тем предлогом, что их опасно поручить незнакомому чабану.
Ведут нас к скале; пещеры нет, заметна какая-то узкая трещина, прикрытая утесом, но не верится, чтобы это была знаменитая Бимбаш-коба, "Пещера тысячи голов". Пастушонок, однако, идет именно к этой щели. «Бимбаш-коба», торжественно улыбаясь, обращается он к нам, уставив свой палец на трещину. В публике нашей волнение. Никто не думал, xn, приходилось лезть в такую лисью нору, и никто не рассчитывает на особенные наслаждения в этой пещере. К тому же вечер, скоро будет темно. Суруджи между тем распечатывал свечи и зажигал их. Сомневающиеся обратились к нему: оказалось, что надобно с первых же шагов ползти по грязи, и что платье совсем пропадет. Это решило все колебания. Любопытных оказалось только трое, я в их числе. Свечи в руках, чабаненок, помолившись Аллаху, лезет вперед; за ним мы, скорчившись в три погибели. Пророчества весьма остроумные, но самого мрачного характера, напутствуют нас. Но они скоро смолкают. Глухой, тесный, сырой коридор бесследно проглатывает всякие звуки. С каждым шагом он делается значительно ниже и уже; чабаненок впереди уже лежит на брюхе; батюшки, что же это такое? Это водосточная труба, а не пещера. Один из моих товарищей просто кричит; он со злобою увещевает нас вернутся назад, пока не поздно, из этой змеиной лазейки. Духота воздуха спирает ему грудь, и он без отвращения не может взглянуть на свои грязные ладони. Мы предоставляет ему возвратиться рачьим манером, пятками вперед, а сами до конца решаемся испить чашу: все равно, уже все в грязи. Мы опять ползем. Ползем теперь буквально на четвереньках, ступая ладонями в вонючую бурую грязь. Свечи едва не тухнут у нас в руках, потому что нет возможности держать их прямо. В грязи попадаются ключицы, позвонки, челюсти, человеческие черепа; немножко скверно; иногда по всему телу пробегает нервная дрожь, когда вдруг невзначай попадешь рукою на человеческую кость. От них-то и вонь; и грязь, по-видимому, от них же; заметно что-то органическое в этой грязи, точно перегнивший прах. Откуда бы иначе зашла сюда грязь, в эти известковые трещины? Скорее всего, мы ползем в перегное трупов. По крайней мере, я был уверен в этом, торопясь проползти отвратительную подземную щель. Скоро и на четвереньках мне было невозможно ползти; спина скребла об известковый свод и надобно было уподобиться проклятому Богом змию, осужденному пресмыкаться на чреве своем. Признаюсь, я в эти мгновения совершенно не понимал, что за интерес заставляет меня претерпевать подобные истязания? Становилось даже несколько стыдно за свою необдуманную решимость. Но что станешь делать? Когда стал лезть, то уже не имеешь сил остановиться.
В человеке много силы инерции, столько же в страдательном, сколько в активном смысле. Многое в действиях его напоминает движение брошенного камня; воля двигает человеком далеко не в таких обширных размерах, как это иногда нам кажется. Может быть, и сомневаешься начать то или другое дело, не видишь достаточного повода к нему, но раз начал — и пошел работать! Работать имея ввиду одну цель — привести работу к концу. Это работа для работы, искусство для искусства. Так, вероятно, лез и я, одушевляемый одною естественной мыслью — скорее долезть куда-нибудь.
