— Здесь не место и не время для нашего воссоединения, Неддо. Я мог бы умереть, ничуть не жалея, что не увидел тебя, но поскольку судьба не даровала мне такого удовольствия, я хотел бы с тобой поговорить. Наедине, разумеется. Не спуститься ли нам покурить и договориться о встрече?
Все это Эдгардо произнес очень тихо.
— Могу ли я быть уверенным, что ты не подожжешь меня, синьор Эдгардо?
Теперь хозяином положения был Неддо. Миранда, белая от страха, застыла в дверях кухни, и Тильда, притихнув, стояла рядом с ней. Барлоццо и Фернандо возились с дровами, вовсе не требовавшими забот. Я шагнула вперед, дошла до самого камина и, чувствуя, как закружилась голова, спряталась в глубине кресла.
Пак и marchese уже направлялись к двери, когда Эдгардо обернулся и нарочито обвел нас всех взглядом.
— В честь долгожданного водворения Чу и Фернандо в этот удивительный дом и в честь моего неожиданного примирения с моим старым другом Неддо, я, с вашего любезного и общего согласия, намерен заказать для нас столик внизу, где мы могли бы отметить эти два события. Я уверен, что Петр присоединится к нам.
— Noblesse oblige,[3] — очень тихо заметил Барлоццо, когда за Эдгардо и Неддо закрылась дверь.
Остальные молчали. Тильда, раскачивая бриллиантовыми подвесками, собирала принесенный Мирандой ужин и ставила его в холодильник вместе с подаренной ею бутылью «Пайпер-Хайдстик», извлеченной из бархатного футляра. Миранда, присев за кухонный стол, смотрела на нее. Потом она подошла к двери и крикнула:
— Ты не поднимешься наверх принарядиться, Чу?
При этих словах она рассматривала свои ладони, словно только что их обнаружила. Фернандо и Барлоццо курили на террасе, а ей, подумала я, хотелось поговорить с Тильдой наедине. Я послушалась. Когда я проходила мимо нее, она протянула ко мне руки.
Я поднялась в нашу спальню, переодела юбку, надела нарядные туфельки. Распустила волосы и причесалась, нагнув голову, «Но ведь получилось, разве нет?» — спрашивала я себя, как будто нуждалась в оправдании. Но в чем я виновата? Я не рвала запретных персиков, не сжигала персикового сада. И я не подстраивала встречу этих людей, но во всем этом вечере было что-то библейское — или просто умбрийское?
На губы красную помаду. Красную, как мои стены. Опиум.
— Я иду, — крикнула я вниз, но ждал меня только Фернандо.
Он вскрыл «Пайпер-Хайдстик», разлил его в два высоких узких богемских бокала, больших, как цветочные вазы. Они были такими важными и громоздкими, что вино следовало срочно переливать из них в утробу, не давая им себя запугать, поэтому мы пользовались ими только в минуты, отмеченные горем или восторгом. Фернандо потушил свет, и мы сели за маленький чайный столик перед дверью на террасу. Фонари в переулке светились желтой дымкой, рисуя бархатистые складки на полированных камнях пола, и я уже поняла, что знаменуют сегодня большие богемские бокалы.
— Я просто хотел немного поговорить, пока мы не спустились вниз. Спешить некуда. Пока они рассядутся, посмотрят меню… Миранда с Тильдой пошли пройтись, сказали, что присоединятся к нам позже. Барлоццо держится поблизости на случай, если тем двоим понадобится посредник.
— Я должна за что-то извиниться?
— Нет. Нет, конечно. Разве что за то, что они — все, кроме Барлоццо, конечно, разделяли общую жизнь — кто больше, кто меньше, в той или иной форме — с очень давних пор. И я думаю, то, что здесь произошло, что волей случая произошло здесь нынче вечером — это личное дело. Такое, которому куда правильнее происходить без участия посторонних. Без тебя и без меня, без пригляда Барлоццо. Не знаю, что принесет их встреча. Барлоццо верно сказал — noblesse oblige. Эдгардо доблестно пытался, и пытается, спасти вечер, а может быть и большее, но я все же сомневаюсь, что хоть кто-то из них чувствует себя непринужденно. Ну, может быть, Тильда. Она способна вынести больше драмы, чем остальные. Но даже она явно переживает за друга. Пожалуй, я вот что хотел тебе сказать, о чем хотел попросить, пока мы не спустились вниз: пожалуйста, ни сегодня, ни, пожалуй, вообще, не заводи разговор об этом своем ужине. О своем пире, На котором ты мечтала собрать их всех и бог весть кого еще. Миранда мне говорила, что ты собиралась позвать Орфео и Луку вместе с Бенджаминой и Магдой, да? С парой гранд-дам, ужасом Виа Малабранка? Милая, попробуй мне объяснить, почему ты забываешь или не хочешь знать о существовании старинных культурных и социальных барьеров? Неужели ты в самом деле ждешь, что две увешанные драгоценностями, опирающиеся на трости столетние патрицианки сядут за один стол с пастухами? Или, если хочешь, что пастухи сядут за один стол с ними? Так и хочется спросить: «Как ты смеешь, Чу?» Миранда со свойственной ей откровенностью объясняла тебе, что это самонадеянность. Что так не делается. Что это дерзость. Неуважение к обычаям людей. Я вынужден с ней согласиться.
— Не забыл ли кто из вас еще какого-нибудь моего недостатка?
— Разве что тщеславия. Нет, давай назову это нескромностью. Здесь действует твое очень эгоистическое желание. Ты нуждаешься, ты хочешь. О, сюда входит и твоя щедрость, но ты могла бы найти для нее и иное применение, кроме как полагать, упрямо настаивать, что, собрав за столом, вместе с парой пастухов изюминки ради, группу людей, разделенных и связанных общей болью, ты их… не знаю, как сказать… Исцелишь? Это подходящее слово? Ты, кажется, страдаешь навязчивой тщеславной мечтой о «пире Баббеты». Но ты — не Баббета, а наши друзья — не маленькие слабодушные шведы, которые прослезятся в едином порыве над миской черепахового супа.
— Там были норвежцы. И я ни на чем не настаиваю. Я еще никого не приглашала. А если бы пригласила, никто не обязан принимать приглашение против воли. Всякий, кто захочет, может отказаться. И откажется. Я говорила об ужине, Фернандо, это не королевский эдикт с приказом присутствовать на публичной казни. Я не вижу культурных барьеров, которые так ужасают вас с Мирандой. Для меня они не существуют. Это одно из преимуществ иностранки. Свежей, ничем не связанной иностранки, которая принесла свои культурные и социальные взгляды из-за моря. Хотя ей ужасно редко выпадал случай применить их за последние пять лет. Там, откуда я родом, друзей и соседей приглашают на ужин. И я ничего такого не думала, кроме как пригласить на ужин друзей и соседей.
— Ты забудешь свою мысль об ужине, Чу?
Если прежде я этого не понимала, то теперь поняла до конца: я — подросток, барахтающийся среди непомерных страстей и эпического молчания этих латинян. Щенок из Нового Света, невылизанный щенок, грызущий тапочки старцев. Муж знал, что мое молчание означает покорность. Я не позволила ему обнять меня. Уперлась кулаком ему в грудь. Он поцеловал меня, но я не ответила.
