Капитан Глеб был очень даже согласен. А Валерка продолжал делать их жизнь всё более и более прекрасной.
– Пива возьмём, обязательно! И на такси, до причала только на такси!
– Заедем на тот холм, к мельнице?
– Это-то ещё зачем? – Валерке хотелось радоваться, а не вспоминать былые тяжкие неприятности.
– …Иногда я тут скучал. Дождики по ночам надоедали. А так – ничего, жить было можно. Камушек поднимал одной рукой от нечего делать, матрас в тенёк днём оттаскивал, много дремал. Это только в последние два вечера я кричать-то стал сильно, когда прибой чуть утих. Урода, Немого, материл для разнообразия, когда он еду и питьё мне привозил. И по-английски его крыл, и по-испански, и по-польски. Чудно́ только было тогда наблюдать, как он особо ярился, когда я его по-русски козлом обзывал…
– Не бил он тебя?
– Попробовал бы только… Он в сторонке держался, не подходил. Догадывался, паскуда, если что, то пукалка бы ему эта не помогла, поймал бы я его за ногу, да об стенку…
– О! – Глеб поморщился у каменного пролома. – Я так понимаю, что в эту щёлочку нам лучше не соваться. Здесь наш узник соизволил себе сортирчик устроить?
– Не говори никому про это.
Они неторопливо спускались по тропинке вниз. Кактусы выглядели в этот раз как-то дружелюбно, да и щебень под ногами поскрипывал гораздо приятнее.
– Ты чего оглядываешься-то? Пошли быстрее!
– Сейчас…
Прикинув на глаз расстояние от маленького пологого уступа, Глеб пошевелил ногой сухую траву на обочине.
– Держи. На память. Будет теперь тебе чем фарш резать…
Валерка подкинул на ладони длинное блестящее лезвие ножа, присвистнул. Сначала по-мальчишески обрадовался.
– О! Вот это кенжик нашёл! Везёт же некоторым! И как ты его в траве-то заметил?!
Потом посерьёзнел.
– Так это тот самый?
– Да.
Протянув нож к солнцу, Валерка задумчиво, движением от себя, провёл рукой по сверкающему лезвию. Почти сразу же смешно заморгал, закрыл глаза рукавом. Сгрёб капитана Глеба в охапку и пробормотал ему куда-то за ухо.
– Спасибо, дружище…
Пиво взяли всё с жёлтенькой этикеткой, местное, карибское. Много.
Презирая условности, Валерка топал босиком напрямик по вековым колониальным газонам яхт-клуба.
Обширная, как одновременный букет из десятков рябиновых кистей, гроздь каких-то красных ягод качалась на стволе пальмы, мимо которой они проложили путь к своему причалу.
– Притормози. Любопытно…
Глеб внимательно наклонился.
Одинаковые гравировки на потемневших от времени металлических пластинках гласили, что данные пальмы-близнецы были посажены собственноручно леди Блэкберн и сэром К. Блэкберн 21 апреля 1955 года.
– В честь тебя, господин Ульянов, был устроен почти полвека назад на острове Антигуа сей аристократический субботник.
– Ага, а сэровы слесаря были с ним тогда очень солидарны! Глянь, как они сэру работёнку-то некачественно исполнили…
Действительно, шикарные мемориальные таблички были привёрнуты к плотным пальмовым стволам элементарными шурупами-саморезами.
И снова они согласились, что панорама бухты значительно изменилась. Опять прибавились новые яхты. Выделялись две роскошные красавицы с кучей всяких круглых антенн наверху и с непроницаемым выражением каплевидных окон салона и кают-компании. Поодаль от них стоял настоящий корабль. Яхта, похожая на китобойца, со вздернутой носовой частью, готовой встречать сильные злые волны, упрямо раскорячилась якорями на прозрачной воде.
– Экспедиционный пароходик-то. Годами может шляться по свету. Я мужиков оттуда знаю. Фанатики своего дела, про океан знают всё, а по земле на велосипеде ездить, как следует, не умеют.
– Твой самолёт завтра, в двадцать один сорок.… Так? Так. Завтра весь день занимаемся делами, потом провожаемся…. И мы с Маруськой, как только здесь шумиха поутихнет, рванем на Барбуду, там песок на пляжа́х, знаешь какой замечательный?! Розовый, коралловый! На пять километров в любую сторону ни одной души! Только мы с ней.… Потом ещё куда-нибудь закатимся, организую ей экскурсию по всем выдающимся ульяновским местам!
– Теперь её папаша не посмеет обижать знаменитого человека? Так, что ли?!
– А то…!
То, что с ними происходило всего несколько часов назад, сейчас казалось Глебу нереальным.
«Зенит» тихо шлёпал по вершинкам маленьких зеленоватых волн, паруса шуршали, понемногу принимая в себя тёплый солнечный ветер, стройные пальмочки на близком изумрудном берегу рассеянно кивали им лохматыми верхушками…. А тело вспоминало дикое напряжение вчерашней погони, звучали ещё в ушах, как во сне, страстные крики и свист ветра…
Они лениво пили пиво. Капитан Глеб встал за руль, с удовольствием чувствовал дрожь стремительных корпусов, без помощи Валерки сам перекидывал паруса, поворачивал, уваливался, приводился к ветру…
Щурясь, Валерка наблюдал за его вознёй.
– Скучаешь по морю-то?
– Выйду на пенсию, приеду сюда, к тебе. Накатаемся мы, пожилые и беззубые, под парусом с тобой вволю.
– То-то же… Глеб, а ты так по-прежнему и не матюгаешься? Тогда-то, на «Балтике», помню, ты нас, пацанов, всегда по-книжному воспитывал, да и вчера всё время вежливо выражался, когда гнались за этими уродами!
– Не люблю. Признак слабости.
– Да брось ты! По-твоему, выходит, что и я слабак, если выражаюсь матерно?!
– Ага. И ты.
– Во, загнул! Это же самый смак, вре́зать какую фразу классную при случае! Люди такие аргументы сразу понимают, без предисловий. Здесь-то особенно среди иностранцев не разговоришься, не для кого, только для души если… Я всегда, когда домой приезжаю, специально с дедами так беседую! Это же, можно даже сказать, аромат жизни! Ты что, совсем против народных выражений?
– Нагнись, я поворачиваю!
Глеб с удовольствием сделал ещё один оверштаг. Полюбовался аккуратным следом, оставленным на воде «Зенитом», правильно выставленными парусами, качнул руль. И продолжил.
– …У всего может быть свой запах. Я предпочитаю вкус и аромат хорошей классической кухни. То есть тех блюд, которые готовили умные, образованные повара, много учившиеся для этого, много знающие, воспитанные, интеллигентные.
Мне незачем возражать, если кому-то нравится запах заднего двора, помойных ведер. Это право того человека, его жизнь. Я только не хочу, чтобы на моей тарелке плескались тюремные сопли и брызги слюны различных невежд.
Мат – это слабость. Почти всегда неосознанное желание усилить свою речь, свои позиции в разговоре, в споре, в драке. Я в этом не нуждаюсь. Обидеть, оскорбить или испугать собеседника я могу и простым литературным словом.
