Сохранность памятника тем более удивительна, что выстроен он из непрочного песчаника, на котором и ноготь оставляешь глубокий след. Я своими глазами видел. как возле святой святых, где в грани гном ларе хранилась статуя Оруса, молчаливейший из наших спутников, без помощи каких бы то ни было орудий, посредством одного лишь большего пальца, выцарапал на каком-то фараоне свои адрес: „John Oister, U. S. Chicago. 39“.{27}.
С террасы пропилонов открывается строгий и вместе прекрасный вид на храм. Правильное, соразмерное, изящное здание лежит внизу как на ладони, и все в нем свежо, чисто, прибрано… Если отсюда долго всматриваться в памятник, со зрителем происходить нечто чудное: всем существом отлетает он в далекие минувшие времена, как будто и впрямь уносится куда-то назад, в бесконечное пространство, стремясь так быстро, что в голове не удерживается мыслей о настоящем, — сне отстают по дороге; несется он, несется — и прилетает в обильный край с пышными городами-столицами, фараоном-самодержцем, великими жрецами, шлемоблещущим войском, в древний край, понятный, близкий, почти осязаемый. Без усилия постигаешь воображением могущественное государство, покорившее „страны полудня а полуночи“, духовным чутьем чуешь стародавнее прошлое, исполненное жизни и молодости, с его кипучею деятельностью, богатством, и празднествами, с его ремеслами и искусствами, со всем его блестящим и многосторонним развитием, безвозвратно отошедшим в вечность, и до которого в поте лица докапываются нынешние ученые.
Чтоб из прежнего Египта примчаться назад в нынешний, не зачем даже спускаться с террасы — стоит только обернуться: пред фасадом высыпала деревня, когда-то сметенная Марьет-беем с крыши капища; низенькие ограды, пересекаясь под разными углами, образуют сеть клеток, среди коих глиняными кубами стоят глухие избенки; на одних лежит солома, на других сушится навоз, третьи ничем не прикрылись — и не разберешь, где закуты для скота, где человеческое жилье? а внизу у подножья башен оборванная толпа, смешавшаяся с ослами, вот уже полчаса без умолку кричит: „бакшиш“, „катархерак“ и „good morning“.
Верстах в 35 от Эдфу реку опять спирают утесистые горы, по имени Джебель Сильсилэ (200 фут.). Ширина Нила не достигаешь здесь и двухсот сажень (1.095 футов). В отвесах гор с обеих сторон виднеются старинные каменоломни, поставлявшие материал для большей части сооружений Нильской долины, и где на живой скале, как на скрижали записано, каким царем и для какой надобности выпилены брусья. Некоторые углубления обращены в мемнониумы с фараонами и богами по стенам. Из богов чаще других встречается бог Нила Ани или Апиму, ему же вверялась судьба сплавляемых камней.
Миновав Сильсилэ, мы „по расписанию“ очутились в Нубии. Фирма Томаса Кука из долгого опыта убедилась, что и тем туристам, которые не продолжают пути к Вади-Хальфе, хотелось бы но возвращении рассказывать знакомым, что они провели в Нубии несколько дней, и потому „путешественная компания“ старается поддержать в этих туристах некоторые иллюзии.
Черта, отделявшая древний Египет от Эфиопии, проходила чрез Джебель Сильсилэ. По преданию, основанному на том, что „Джебель Сильсилэ“ в переводе значит „Гора Цепи“, — к выдавшейся столпообразной скале была прикреплена железная цепь, которою в минуты опасности замыкался Египет. Предание рассказали мне агенты Кука; в путеводителе же я прочел то, чего они не договаривали, а именно, что легенда эта — басня, ибо гора заимствовала свое название у близлежащего города Silsilis.
Как только пароходы прошли сильсильские ворота, мы почувствовали „нубийскую“ жару, и Анджело, вместо сюртука, сверх бархатного жилета надел в накидку парусинную курточку. Местность тоже пошла совсем нубийская. Действительно, купы пальм попадаются реже, полосы возделанной земли становятся все уже и уже, и волнистая желто-серая пустыня все чаще — то здесь, то там— надвигается к самой реке. Неподалеку от Джебель Сильсилэ барабарское или берберское наречие — язык Нубии и Судана — одерживаешь победу над арабским. За Джебель Сильсилэ „начинаются“ крокодилы, — так выразился мистер Кук, определивший даже в точности место, где мы их застанем (что снова дало повод мистеру Поммерою уверять, что они фальшивые). И подлинно, Ахмед Мустафа увидал в подзорную трубу, как с одного низменного острова два гада юркнули в воду; потом мы все видели этот остров. А какие Негры за Джебель Сильсилэ черпают журавлями воду из реки! Они не лоснятся как их поблекшие собратья северного Египта, принужденные вытираться каким-то составом, чтоб исправить цвет кожи; они черны как смазанный ваксой, но еще не отчищенный сапог. Зато белки и зубы ослепительно белы; право у иных ротозеев на берегу чрез губы и веки точно светит дневной свет, то-есть отверстия рта и глаз кажутся сквозным и, как у силуэток из черной бумаги. В прошлом году за Джебель Сильсилэ буфетчик очень дешево купил для жены Негра, однако вскоре был вынужден его сбыть, потому что он кусался. Словом, если новейшие географы и перенесли границу Египта за Ассуан, то случилось это по недосмотру: на карте, разумеется, можно нарисовать что угодно, но на деле нельзя изменить климата, природы, языка, людей. Решительно за Джебель Сильсилэ „наступаешь“ Нубия, и по такому расчету мы пробудем в ней три дня.
К солнечному закату Сандие и Бехера стали против Кум-Омбо (вероятно деревушка — впрочем подобно Карнаку нигде не заметная).
— Какое звучное, чисто африканское имя, сказал помощник г. Кука, младший агент mister Alexandre доложивший нам об остановке.
— Кум-Омбо построен на месте древнего Омбоса, присовокупил явившийся вслед за ним г. Кук, — а древний Омбос назывался в иероглифах Нубги.
Но зачем они утруждают себя и доказывают то, во что туристы, начиная с М. de Seville и кончая Miss Gertrude, уже вполне уверовали. Miss Gertrude, только-что написавшая в журнал: „Эдфу 21 февраля. Emily и я надели барежевые платья“, и, казалось, покончившая на этом со впечатлениями дня, снова раскрыла книжку, провела под вышеозначенными словами черту и прибавила: „того же числа, Нубия. Здесь так душно, что я думаю снять пелеринку“.
Даже завзятый скептик мистер Поммерой притворяется, что верит. Я слышал, как он сказал младшей дочери, подсмотрев запись её о пелеринке: „Сними, darling, сними, только пожалуйста по возвращении в Египет надень снова, не то простудишься“.
Как бы то ни было, в Египте ли мы или в Нубии, мы находимся в каком-то далеком захолустье. Когда мы шли к храмам Омбоса, пробираясь но сухим водосточным канавкам между рассадами четырехъаршинного табаку и двухсаженной касторки [120] на небольшой прогалине предстала нашим взорам картина домашнего негритянского быта: мужчина и ребенок, вероятно отец и сын, первый с холстом кругом бедер, второй без холста, сидя на корточках, разводили костер для ужина, а возле стоял верблюд привязанный к стеблю сахарного тростника, и больше ничего; тут совмещались сарай, кухня, ночлег — и все это, как в сказках, было „небом покрыто, светом огорожено“, затем на пути попались еще три такие же семейные очага, обнесенные впрочем соломенными заборами.
