Но это молодежь, студенчество. Мужики постарше пьют быстрее. И все же, конечно, не как у нас. Они берут ту же анисовку, но уже одну на двоих. В ней, правда, всего тридцать градусов, ее здесь называют «секо», то есть «сухая». Это несколько расходится с русской терминологией, но что не крепкая она — это точно. Капелька аниса, растворенная в водке, чудесным образом заменяет закуску. Впрочем, здесь, как и почти везде на этой планете, никогда не закусывают. Мол, напиток есть напиток.
И вот мужики собираются парами (а не привычными нам тройками), скидываются по две тысячи и берут плоские пузырьки. Пьют из горла, на ходу, прямо на тротуаре. И зверски пьянеют. Хоть я и не особо крепок здоровьем, но для меня не составит труда выпить такую бутылочку и практически не опьянеть. Так, зашумит немножко в голове, станет чуточку веселее, и все. Говори со мной о чем хочешь, иди со мной куда хочешь, я не споткнусь, не скажу ничего обидного, не полезу в драку. А китийцы слабы, болезненно слабы. Одна анисовка на двоих прижимает их к асфальту, туго вяжет их языки, затуманивает глаза.
Наблюдал я как-то за распитием в кафе. Там баловались текилой. Ну, текила, конечно, не в пример никакой водке. То есть водкам до нее далеко. И коньякам тоже. Есть текилы шестидесяти градусные, я пробовал. Впечатление потрясающее, особенно если все по правилам, если текила подогрета до самой противной теплоты и хорошо посолена. А на закуску — крошечный стаканчик ананасового сока, чтоб только губы смочить после соли. Вот тогда вполне можно сползти и на асфальт — текила побеждает всех, сопротивление бесполезно. И решительно невозможно вспомнить, чем вчера все кончилось. Правда, голова наутро чиста, будто мозги натерли полировальной пастой. Хотя ноги до самого вечера не желают ходить правильно.
Так вот, пил я в кафе текилу и наблюдал за окружением. И веселился. Со стороны кафе было похоже на поле боя, но без выстрелов — головы падали на столы одна за другой, пьяный в дым бармен едва успевал рассчитывать клиентов. Кажется, он никого не обсчитывал вне зависимости от состояния засыпающего текильщика, но объяснить невменяемому гражданину, в венах которого течет текила, что счет еще не оплачен и что заведение скоро закрывается, практически невозможно. Я помню, как тяжко вздыхал измученный бармен, и помню, осталось только три или четыре все еще поднятых над скатертями головы, остальные дрыхли. Больше ничего не помню…
Ночь, мы идем пешком. По темным улицам шныряют такси. Завидев нас, притормаживают. Некоторые, не надеясь, видимо, на нашу сообразительность, пипикают клаксоном. Но я не хочу в такси. Ночной город — тоже по-своему аттракцион. Так ли я часто брожу по спящим столицам? А Маша? Что Маша, в ее-то годы спать или не спать — все едино, по себе знаю. Она, конечно, другая, в тринадцать лет я был неисправимым, отпетым мечтателем, не от мира, как говорят. И с неопределенным поведением. Так тоже говорили. Учительница биологии откровенно считала меня врожденным кретином, а учительница русского-литературы гладила меня по голове на переменках, глубоко заглядывала в глаза и молчала. Впрочем, учительница по биологии считала учительницу по русскому-литературе врожденной кретинкой. А Маша слишком уж нормальна, слишком приближена к реальности, что ли. Наверное, так теперь нужно.
И все же она не отказывается прогуляться пешком. Мы топаем, переговариваемся, хрустим песочком парковых дорожек, срезаем углы по мокрой траве. И добираемся домой где-то в три тридцать ночи. Не чувствуя ног и засыпая на ходу, я валюсь в постель и вижу какие-то водопады. Почему-то они желтые и липкие. Постепенно я узнаю эту липкость — клей. Водопады превращаются в реки клея, реки — в моря. Я плыву на клеевых волнах и глотаю клеевую соль. Ветер срывает брызги клея с клеевых барханов.
В одиннадцать утра я сижу на черном кожзаменительном креслице в редакции «Комерсио», в отделе по приему частных объявлений. В руках у меня идеально отпечатанный оригинал моей рекламки. А во внутреннем кармане — еще такой же, на всякий случай. Еврейская девушка медленно вытаскивает листок из моих пальцев, долго водит над ним карандашом, слегка кивая курчавой головой над каждым знаком препинания.
— Это наш размер, точно? — спрашивает она.
Пожимаю плечами. Конечно, точно, глупая! Сколько раз выверял и подгонял. Даже сделал минус полмиллиметра по периметру. Тоже, разумеется, на всякий случай. Но еврейская девушка полна сомнений. Она прикладывает мой образец к газете, думает. Наконец кивает:
— Хорошо, двадцать пять.
— На два дня, — поправляю я.
— Хорошо, пятьдесят.
— И на воскресенье.
Девушка (кто знает, может, вовсе и не еврейская, а южноиспанская; отличи попробуй) вскидывает черные колкие глаза:
— Наш воскресный тариф, сеньор…
— Я знаю, знаю, — спешу я уверить эти глаза.
— Сто, — выстреливает девушка.
Расчет на месте, квитанция на месте, еще один пронзающий взгляд — тоже на месте. Девушка тянется к факсу, копирует мой оригинал на хрупкую тонкую бумагу. Интересуюсь зачем. На всякий случай, отвечает. Снова на всякий случай. Сколько же у вас всяких случаев?
«Никакая ты не южноиспанка», — теперь уже уверенно думаю я, улыбаясь. Моя улыбка не понята, девушка отворачивается, роется в бумажках. Я выхожу из редакции.
Наступил новый день, премьерный день студии. Я при полном параде, Валентина и Маша — тут же, сидят в пластиковых креслах, дожидаются первого клиента. Никакого напряжения и тем более страха я не ощущаю. Так, знобит немножко. Все-таки впервые в этой стране предлагается такое фото. Как на него отреагирует местная публика? Бог весть.
Но первыми оказались вовсе не клиенты, а собратья по торговле и услугам. Целая делегация набралась, продавцы из соседних локалей. Впрочем, не только из соседних — сбежались с разных этажей. Бродят по студии, всюду суют пальцы, задают глупые вопросы. Я вынужден отвечать и кланяться. Они ведь тоже кланяются, предельно вежливы, как на светском рауте. Но между тем на темном паласе изрядно натоптали, а посреди фонового экрана кто-то успел оставить отпечаток жирного пальца. Скорей бы уж насмотрелись да отчаливали!
Больше всего раздражают вопросы и непонимание формата. Да, именно формата. Я им объясняю: вот это двадцать сантиметров, а это — тридцать. А пополам, спрашивают. Нет, пополам не делаю, технология рассчитана только на двадцать на тридцать. Пожимают плечами, отходят, но через минуту возвращаются к внутренней витрине, снова тычут пальцами и переспрашивают насчет формата.
