Затаив дыхание, я переглядываюсь с тетей Варварой. Она только тяжело вздыхает.
Насторожившись, как зверь, Шарков широко раздутыми ноздрями хватает воздух, близоруко щурится вокруг, но, не обнаружив опасности, завязывает платок и прячет его в сундучок.
Сунув ключ в потайной карман на поясе, он идет к двери. Но не успевает дверь за ним захлопнуться, как вновь с грохотом раскрывается. Входит Киселев. Дышит учащенно, лицо предельно багровое. Вот когда особенно хочется сказать ему: «С легким паром». Но Киселев, видимо, совсем не настроен на шутливый лад. Идет бешеным шагом, будто кто за ним гонится. Видимо, артель сегодня работает на одной из ближайших пристаней, он, как и Шарков, заскочил в обеденный перерыв.
Повторяется та же сцена с рисом. Только Киселев высыпает его в наволочку. Рису у него, должно быть, килограма три или четыре.
Мы встречаемся взглядами.
Я спрашиваю:
— Зачем вам столько рису?
Он смотрит на меня ненавидяще:
— Ты что — с луны свалился?
— Нет, не с луны.
— Деньги надоть, стало быть.
— А рис ворованный?
— Нонче и рваных мешков хватало. — И он взрывается: — А ты, гад, не воруешь?.. Живешь святым духом?..
— Воровать еще не научился, — говорю я.
— «Не научился»! — передразнивает он. — Научишься! Здесь тебе не только кости пообломают!
— Не лайся, — говорит ему тетя Варвара. — Чем лаяться-то, ты лучше сколоти стол и скамейки. Досок я тебе напасла. Народ бы сидел вечерами-то во дворе, не маялся в бараке. Да «козла» бы забивали там. А то болит голова-то от скукотни.
— Ла-а-адно! — Киселев открывает чемоданчик, кидает туда наволочку с рисом, ударом ноги отшвыривает его под топчан.
— «Ладно, ладно»! — теперь передразнивает его тетя Варвара. — Третий месяц все «ладно».
Киселев уходит, хлопнув дверью.
— Все тут копят деньги, — деликатно объясняет мне поступок Киселева тетя Варвара, пока я доедаю суп. — Ради денег и работают-то. — Она вытаскивает из-за пояса тряпку, смахивает со стола зерна риса. — Не дали, черти, поговорить. Ладно, в другой раз как-нибудь. А пока поспи, парень, я воды наношу-то. — И она уходит вразвалку.
Я снова засыпаю.
Мне снится сон, который вот уже второй или третий год преследует меня. Какая-то неведомая страна. Неведомый город. Улицы, запруженные забастовщиками. Тысячные толпы с плакатами и транспарантами.
Полицейские с дубинками и полицейские с шашками разгоняют демонстрацию. Народ бежит в переулки, прячется в воротах домов.
Падает сраженный пулей знаменосец.
К нему бежит девушка.
Но я опережаю ее, поднимаю знамя и бегу на баррикаду. За мною бегут тысячи людей.
— Что с тобою, парень-то? Что кричишь? — слышу я сквозь сон знакомый голос.
— Знамя, знамя хотели отнять у меня полицейские! — Задыхаясь, я вскакиваю в постели. Лоб у меня в поту.
Склонившись надо мною, тетя Варвара качает головой, говорит:
— Доктора, пожалуй, надо позвать-то… Не горячка ли у тебя, парень?
Но голова у меня валится на подушку, я снова засыпаю. Я не знаю, сколько проходит времени, но просыпаюсь я уже от криков тети Варвары.
— Что, что случилось? — спрашиваю я, садясь в постели.
— А не прокараулил ты, парень, сапоги-то свои?.. Чего-то я их у тебя не вижу под топчаном.
Я опускаю руку, шарю под топчаном. Да, сапог нет. Я заглядываю под топчан. Сапог и на самом деле нет.
— Сапоги украли! — в ужасе кричу я.
— Украли, украли, черти-то! — кричит и тетя Варвара, всплескивая руками. — Ай да мазурик пошел народ…
— Кто же это мог сделать, тетя Варвара? — спрашиваю я с мольбой, точно она это может знать. Опускаю ноги на пол.
— Кто, кто! — сердито выкрикивает она. — Пока ты спал, тут перебывало много народу. Работают-то наши сезоннички рядом, на железнодорожной пристани. Ах, зря-то я бегала в магазин, обед тебе хотела сготовить!.. — сокрушается она, хлопая себя по бокам.
— Сапоги украли! — с ужасом произношу я, забыв про все свои боли, и хочу одеться.
Но тетя Варвара выхватывает у меня из рук штаны, швыряет их на соседний топчан, а самого снова укладывает в постель.
Чуть ли не каждый, проходя мимо моего топчана, спрашивает:
— Ну, как себя чувствуешь, парень?
— Лучше, ходить уже могу, — отвечаю я, — хотя еще сильно ломит.
— А сапоги свои нашел?
— Нет, — чуть не плача, говорю я.
— И нас на первых порах ломало. Пройдет! Все проходит в жизни, и это пройдет. А сапоги себе купишь, не горюй. Кто-нибудь чужой унес, свои не могли.
— Клин клином вышибают. Еще день полежи — потом выходи на работу, — говорит Шарков. — А на сапоги мы заработаем на шабашке. Со мною будешь работать! «Казанская сирота» тебя в обиду не даст.
— Хорошо, — соглашаюсь я.
— А пока тебе нечего делать, почисти-ка рису, — и он кладет мне на топчан увесистый мешок и рядом пустую наволочку.
Я беру горсть рису и начинаю его перебирать. Но делаю эту работу механически. Сапоги у меня не выходят из головы. Сносу бы им не было!
Я слышу со всех сторон добрые слова от этих наработавшихся, усталых людей. Многие из них меня не знают. Потому-то я себя казню за то, что поругался с Киселевым, «С легким паром», обидел его. Ворованным ли был рис, который он принес с работы? Наверное, нет. Почему? Да потому, что вот все возвращаются с рисом. Не могут же все быть ворами?
Расстелив на столе газеты, полотенца, платки, грузчики нашей и Вени Косого артели с шутками и прибаутками опорожняют свои карманы и рукавицы. Потом садятся и, как золотоискатели, выбирают по зернышку рис из всякого мусора, промывают его в котелке. Сор поднимается на поверхность, а рис, чистенький, беленький, ложится на дно, как золото.
Вскоре все гремят котелками, начинают готовить ужин. То тут, то там сходятся в компанию по два, по три человека.
Глухонемой и Угрюмый старики готовят вместе, у них один котелок. Угрюмый достает кулечек с изюмом, перебирает его на ладони, кричит на ухо Глухонемому:
— Сварим кавказский плов. Кушал когда-нибудь? По-вашему будет рисовая каша с изюмом. Можно прибавить туда еще кураги, каштана, кейсы. — Машет рукой. — Ни черта не слышит!
Глухонемой что-то показывает на пальцах, на что Угрюмый отвечает:
— Народ не дурак! Вкусно! — И чмокает губами.
Из разговоров грузчиков я узнаю, что сегодня и наша, и артель Вени Косого работали на «Феде Губанове», что пароход пришел из Персии, что рису там до дури, хватит и на ночную разгрузку двум другим артелям. Рис хороший, разваристый, знаменитый «акулинский».
