поздний вечер
Привет. Я не знаю, что тебе сказать. Чистый Четверг, говоришь? Читаю твои письма и посты и думаю об одном – чистота нашего общения была ли? И я уже не уверена в этом. Что значат все твои слова? И что они значили? И значили ли? Начиная, с того, первого письма… Как там у классика? «Друг Аркадий, не говори красиво». Нет у меня слов.
Письмо Александра, поздний вечер
Богомила, я не хочу спорить и убеждать тебя ни в чем. Если ты считаешь, что чистоты не было (а что там было? выгода? удовольствие? похоть?), считай так. Значит, я дал повод так считать. Для меня чистота равна честности. Когда я отправил тебе то, первое письмо, я хотел умереть от омерзения к себе. Вот там не было чистоты. Сейчас я честен перед тобой. И был честен там, в Израиле. Впрочем, как я могу это доказать? Это как в религии, только вопрос веры. А если нет слов… Ну, тогда молчание, наверное, лучший выход.
Твой Механiк
Из дневника Александра, поздний вечер
… Молчание того, кого ты любишь – ужасно. Это похоже на смерть. Уж лучше сказать «нет», сказать «прощай», как уже было сказано однажды. Но это молчание, оно как боль, которая не проходит. И только тот кусочек счастья, что был, был… он придает сил терпеть. Не приснилось, не привиделось, не придумалось. Было. И, надеюсь, будет.
Когда молчание, как тихий пожар, уничтожает все мосты, как спасти понимание? Как спасти это «мы»?
Я смотрю на вещи, которые меня окружают, а вижу тебя. Вот чашка, из которой мы ели вместе, когда двигались от Мертвого моря к Эйлату. Вот куртка, которую ты надевала в последний день на Красном море, помнишь, вечером? Вот питьевая система, что висела у меня за спиной в рюкзачке, я из нее как-то поливал тебе на руки воду. Внезапно попадается на глаза видеокамера, она полпути лежала в твоей сумке на руле велосипеда, а там, внутри… Я могу прямо сейчас нажать на воспроизведение, и там, среди сотни роликов, что я записал, есть ролики с тобой. Есть твоя улыбка, твой голос, твой мягкий говор, есть твое: «Шо ви таке кажете, Олександр Іванович?», и я не могу дышать, я не могу ни вдохнуть, ни выдохнуть, и мне нужно время, чтобы справиться с собой.
Они, эти вещи, помнят тебя, из них этого уже не вытравить. Мой велосипед помнит тебя. Когда я кружу по парку каждое утро, кружу до изнеможения, я поднимаю глаза от дорожки, ложащейся под колесо, смотрю вперед… Что я там хочу увидеть? Какую фигурку, катящую передо мной, оборачивающуюся, машущую мне рукой? Этого не вытравить не только из вещей, которым ты прикоснулась. Это во мне.
Страстная Пятница, Абалаков, Сибирь
Письмо Александра
Я не знаю, зачем ты это делаешь, Богомила. А может и знаю. Не читаю сердце человека, как Бог, но, прикоснувшись к твоему сердцу, кое-что понимаю.
Лучше не будет. Назад, к исходной, ты не откатишься. Изобразив безразличие и холодность, ты не перестанешь быть той Богомилой, что просыпалась по утрам с мыслью – а сколько сейчас времени в Абалакове? Той Богомилой, которую прочитывает ее мама, говоря ей о погоде в Сибири.
Мы изменили друг друга, Богомила. Ты можешь сейчас пытаться закрыться, придумывая обо мне всякую чушь. Вот, если бы и я так смог, мы бы – раз! – и вылечились друг от друга. Но я так не смогу. И, думаю, ты тоже не сможешь. Что нужно, чтобы это случилось? Помнишь, как у Оруэлла: «Под раскидистым каштаном предали средь бела дня, я тебя, а ты меня»? Но у героев Оруэлла не было Бога, а у нас с тобой Он есть. Один на двоих.
Ты сказала, что тебе нравится, когда о тебе молятся. Вот, мне остается это. Каждый день, ложась и вставая, я говорю Богу о тебе. О нас. О том, что было, есть и будет. Что было, помним мы оба. Что есть, мы догадываемся и боимся. Что будет, знает только Он.
Каждый день, ложась и вставая, помни – я держу тебя за руку и не отпускаю. Потому что так поступают любящие мужчины с любимыми женщинами. Как бы это тебя не пугало. Как бы это не причиняло мне боль.
Ты думаешь – месяц-другой и все пройдет? Думаешь, посыплешь ты мне ледку в мое графоманство и я обижусь и остыну? Ты забыла, сколько мне лет. Помнишь, я говорил тебе. Нет, не пятьдесят. Мне – шестнадцать, как всем моим подросткам, которые прошли через меня. Мне шестнадцать, а в этом возрасте любовь не проходит.
Не делай то, что тебе говорит рассудок. Убивая «нас», ты убиваешь часть себя. Не делай этого, пожалуйста, родная. Лучше вообще ничего не делай, чем так. Лучше доверься Тому, в Кого ты все еще веришь, несмотря на то, что тебя так старательно от этого отучали. Лучше дай Ему действовать в тебе.
Ты уже сказала однажды мне «прощай». Тогда можно было поставить точку, но я не поверил тебе и оказался прав. Как и я тебя, ты не хочешь меня отпускать. Ты тоже держишь меня, и я чувствую это. Мы не можем сказать «прощай» и провести рукой по лицу, словно стирая все что было и что еще есть.
А теперь я пойду, Богомила. Пойду писать проповедь Страстной Пятницы и проводить вечернюю службу. Пойду жить дальше. Не отпуская тебя.
Твой Механиiк
Из проповеди Александра на Страстную Пятницу, вечер
Что мы знаем о боли? Ожог, ушиб, порез – это опыт каждого из нас, даже опыт маленьких детей, когда наше тело сигнализирует нам: стоп! дальше нельзя! ты чувствуешь? И мы чувствуем и дуем на ожог, и замазываем рану зеленкой, и кладем холод на ушиб. Боль – часть нашей жизни, часть нашего инстинкта самосохранения.
Но как быть, когда болит не тело, а то, что внутри, что там? Сердце? Душа? Кто подует на эти раны? У нас самих вряд ли это получится. Только «другой» может это сделать. Тот, кто рядом. Кто понимает тебя, понимает, что ты чувствуешь, кто принимает эту боль. Мама, снимающая обиду ребенка, друг, обнимающий опущенные плечи друга, любимый, берущий твои ладони в свои…
И боль уходит.
Когда ее берут на себя другие, она уходит, перетекает в другое сердце, в другую душу, что рядом, что стала для тебя таким вот «болеотводом».
И то, что в нас еще болит душа, означает, что мы одиноки. Нам не хватает мамы, друга, любимого человека, а может, они перестали чувствовать нас, как себя, утратили свои навыки? Внутренняя боль – симптом одиночества.
И
