На всей Нунциате оcталось всего два человека, равнодушных к происшествию, – Петя и нищий. Петя катался, нищий за ним следил и поучал – их общение всегда сводится к тому, что нищий комментирует Петины действия на генуэзском (как я уже говорила, ничего общего с итальянским), а Петя катается, не обращая на поучения никакого внимания. По-моему, это вообще основная модель общения детей со взрослыми: взрослые поучают, а дети знай себе катаются и даже саночки не возят.
Петька устал, нищий вернулся на свою лавочку. (Наверху лестницы, под портиком, стоят две мраморные скамьи с львиными лапами, и когда нищий, завернувшись в какую-то попону, возлежит на этом мраморном шедевре, кажется, что он там с римских времен лежит. По крайней мере, поза и невозмутимость достойны настоящего патриция.)
А Петя спустился вниз и спросил: «Мама, а что случилось? – И, без паузы, полицейского: – Ma che cosa è successo?»
Полицейский посмотрел на нас внимательно и с достоинством ответил: «Ничего особенного. Вам, синьора, и тебе, bello, не о чем беспокоиться».
Так мы и ушли домой несолоно хлебавши.
То есть на самом деле получилась история о том, как важно иметь свое мнение.
Дождь
Как непросто страдать в компании человеколюбивых итальянцев
Сандро недавно вспоминал, как в июне я самозабвенно и сладострастно страдала. Как страдала – помню. По какому поводу страдала – не помню. Легко помнить, из-за чего страдал, когда тебя обидели-оскорбили-унизили, но мой любимый никаких поводов к огорчениям мне не дает. Что уж говорить о страданиях! А куда без страданий русской душе? Вот. Пришлось что-то изобретать. По-моему, я переживала, что тяжело мне будет на чужбине – или что-то вроде того. Свадьба была уже неотвратима. Как это я решилась, я не понимала. Поводов к сожалению не было никаких, кроме того, что я в очередной раз прикатилась к новой ситуации совершенно отдельно от моей воли и здравых размышлений. Я обычно только рассуждаю здраво, а размышления – это как-то неподконтрольно: сегодня – в полном здравии, завтра – в уме Мэри-Энн, которая, как известно, страшная дура… Ну вот видите? Какая уж тут здравость, ежели я не знаю, куда меня занесет через две фразы?
Вернемся к самому интересному: я страдала. Почему, не помню. Но помню, что грозила доброму Боженьке кулаком и, захлебываясь слезами, вопрошала: ну почему у меня всегда так? Ну почему? Самый, кстати, популярный вопрос при страданиях. Потом поехала на море. Шел дождь и очень своим присутствием мои страдания облагораживал. Делал их осмысленными. Но страдания – вещь страшно утомительная, и в конце концов, выкупавшись под дождем, я задремала под выступом скалы, завернувшись в огромное полотенце. Было тепло: море, небо, скалы, палаццо, деревья какие-то диковинные вечно в цветах – все укутано теплой серой пеленой дождя, почти невесомого. Здесь-то я и решила спокойно заснуть, чтобы вечером были силы объяснить любимому по пунктам, чегой-то я так несчастна. И в горе и в радости, говоришь? Получи, фашист, гранату! Ах, ты не фашист, а коммунист? И папа у тебя в Сопротивлении воевал? Так я ж тебе не о фашистах, а о душе! То есть все хорошо складывалось. Правильно.
Но не тут-то было. Те отчаянные смельчаки и оригиналы, которые отваживались прийти на море, несмотря на дождь, считали своим долгом подойти ко мне и спросить:
– Синьорина, все порядке? (Да-да, спасибо.)
– Синьорина, вы спите? (Да, сплю.)
– Синьорина, вы просто заснули или плохо себя чувствуете? (Я сплю, СПАСИБО!)
– Синьорина, у вас все хорошо? (Я сплю!) Ах, спите!
– Синьорина, tutto bene? (Tutto bene. ВСЕ ХОРОШО! Я ПРОСТО СПЛЮ!)
Я лесник!!! Лежу здесь и сплю!!!!!! Повторив столько раз, что все у меня в порядке, я безнадежно испортила все свое страдальческое настроение! Ушло! Пропало! Бросило меня одну-одинешеньку на растерзание человеколюбивым итальянцам!
Вокруг меня были горы и море, моросящий теплый дождь, сиреневые цветы, желтые дома с зелеными ставнями, оранжевая мостовая, синий поезд: пять минут – и ты дома, на пьяцца Принчипе, еще сто метров по виа Бальби, зеленщик машет рукой из своей лавки: синьорина, свежая рукола, я вам оставил, как вы просили; чашка кофе в баре, в баре всегда вкуснее: как прошел день, синьорина? – чао, спасибо, хорошего вам вечера; сосед придерживает калитку: прего, синьора! (уж он-то знает, что, несмотря на отчаянно юный возраст – скоро тридцать, я мама и, следовательно, синьора, а никакая не синьорина) – и… «Чао, аморе! Как хорошо, что ты уже дома!»
Довезет ли нас извозчик?
Об особенностях генуэзской географии, дворцах, дожах, Никколо Паганини и Христофоре Колумбе
Пока я не купила карту Генуи, я всерьез опасалась, что самостоятельно я по этому городу передвигаться не смогу. Точнее, передвигаться-то смогу, это всякий дурак умеет, а вот попадать из пункта А в пункт Б…
Коренные генуэзцы при первой возможности сворачивают с прямых и широких улиц в темные и узкие переулки Старого города, где они лихо лавируют в плотном потоке прохожих и торговцев, сворачивают в какие-то еще более узкие проходы, и совершенно непостижимым для меня образом оказываются в нужном месте. Я же, самонадеянно решив погулять в самых что ни на есть аутентичных декорациях Генуэзской республики, скоро поняла, что меня эти переулки выводят в самые неожиданные, очень красивые, но совершенно незнакомые места. Определить, хотя бы очень приблизительно, место назначения мне не удалось ни разу. Сандро очень удивлялся, говоря, что города, более легкого для ориентации на местности, не найти: если переулки бегут вниз, значит, к морю, если вверх – значит, в горы. Чего же проще? Пришлось мне с пятого на десятое пересказывать фонвизинского «Недоросля», чтобы прояснить особенности русской географии.
Русский национальный подход к географии, известный как «извозчик довезет», к Генуе оказался, к сожалению, неприменим: весь Старый город полностью закрыт для машин. И по ночам на замученных лошадях здесь тоже никто никого не катает. Для передвижения есть только один способ – чеховский: влиться в превосходную уличную толпу, так понравившуюся Дорну, и двигаться с ней без всякой цели, туда-сюда, по ломаной линии, жить вместе с ней и поверить, что в самом деле возможна одна мировая душа… нет, все это прекрасно, но как же быть с пресловутым пунктом Б?
Как мне ни хотелось без этого обойтись, пришлось обзаводиться картой. Конечно, было неприятно расписываться в полном и абсолютном топографическом кретинизме, но тем не менее ни с первого, ни со второго, ни даже с десятого раза я не могла запомнить маршруты, по которым меня проводили генуэзцы. Точнее, пока меня вели, я все вроде бы отмечала про себя и запоминала, но, как только оказывалась одна в Старом городе, начиналось какое-то колдовство: пытаясь найти детскую спортивную школу, я кружила между средневековыми башнями одна древнее другой, череда темных подворотен, по которым я шла вроде бы к библиотеке, выводила меня на чудесные дворики с роскошными фонтанами, в которых плавали гигантские рыбы, я потерянно блуждала между дворцами сказочной красоты, пока наконец не попадала – каждый раз неожиданно – в какую-нибудь знакомую точку, откуда спешно и целенаправленно убиралась восвояси.
Видимо, генуэзцам прекрасно известны мистические свойства их города, поэтому здесь всем, кто ни попросит, в будочках справочной информации дают очень толковую карту Старого города бесплатно. Этой самой что ни на есть туристической карте я и обязана своими первыми открытиями в Генуе. Моим друзьям-генуэзцам совершенно не пришло в голову прогулять меня по самым «туристическим» местам. Впрочем, и в Москве путешественникам не приходится рассчитывать, что друзья-москвичи добровольно поведут их на Красную площадь.
Многочисленные генуэзские дворцы я решила не брать сразу штурмом, а растянуть слегка удовольствие. Тем более что Петька неожиданно изрек глубокомысленную сентенцию: «В музей надо ходить в плохую погоду», – и я с ним немедленно согласилась. В дождливые выходные мы с ним потом с удовольствием шатались по разным Палаццо Росси, Палаццо Бьянко, Палаццо Турси и другим резиденциям дожей Генуэзской республики. Дворцы, превращенные в картинные галереи, я, признаться, не очень люблю. И дворец уже не совсем дворец, и местная картинная галерея после Лувра, Эрмитажа и лондонской Нэйшнл гэлери выглядит, положа руку на сердце, как-то бедноватенько. Генуэзским дожам, банкирам и арматорам недосуг было растить собственных художников, как это делал Лоренцо Великолепный. Они предпочитали вкладывать деньги (коим, безусловно, знали цену) в хорошо раскрученных живописцев и абсолютно ликвидные произведения искусства, поэтому генуэзские дворцы пестрят большими и малыми голландцами, перемежающимися китайскими вазами эпохи Минь. В полутемных и пустых залах бродят, как привидения, смотрители – по одному на два-три зала, бесшумно отделяются от стены и следуют за одиноким посетителем серой тенью. А у посетителя уже в глазах рябит от ваз и голландцев, и мечтает он только о том, чтобы выбраться отсюда и выпить не спеша кофе, запах которого доносится из кофейни на первом этаже. Впрочем, и в этих дворцах-музеях изредка попадается что-нибудь неожиданное. Так, под самой крышей Палаццо Росси, в бывшем помещении для слуг, мы обнаружили прелестную выставку старинного детского и женского белья, где, сидя на полу, несколько часов открывали и закрывали застекленные ящики бесчисленных комодов под неодобрительным взглядом древней смотрительницы-горбуньи. В другом дворце – Палаццо Турси – посмотрели во всех ракурсах на знаменитую скрипку Никколо Паганини, которую достают из ее хрустального гробика только раз в год – для сольного концерта победителя конкурса Паганини.
