Кратчайшим путем выехав на автобан, мы меньше чем через час были в Гауде. Альберт настоял, чтобы мы съехали с автобана не у самой гостиницы, а немного раньше, чтобы проехать по дамбе вдоль живописного большого озера, на котором я, к своему удивлению, заметил воднолыжника — было не больше двенадцати — пятнадцати градусов, а температуру воды — конец апреля! — легко себе представить.
Спросив пару раз дорогу, мы довольно легко нашли наш «Кампаниле».
Гауда — столица сыра и трубок
У Альберта есть одно поразительное свойство — он топографический идиот. То есть он настолько идеальный, законченный топографический идиот, что может служить хорошим проводником — достаточно выслушать его и пойти в обратном направлении. Он сам прекрасно знает об этом своем недостатке и с удовольствием над ним подшучивает, но только до тех пор, пока не надо куда-либо идти. Тут в него вселяется дух противоречия, и он должен обязательно настоять на своем. Я думаю, что он втайне надеется, что вот на этот-то раз окажется прав! Ему придает мужества и то, что Таня, как правило, с ним соглашается — из конформизма.
Но нет, природу не перехитришь. Альберт выбирает неправильное направление всегда.
Именно этот факт определил наш первый вечер в Гауде.
Мы отнесли вещи в номер и спустились в бар попробовать наконец, по приглашению Альберта, знаменитый голландский дженевер — крепкий можжевеловый напиток. Оказывается, существует два вида дженевера — молодой, напоминающий по вкусу джин, правда слабее, и старый, выдержанный, особо ценимый местным населением, а на мой вкус напоминающий неплохой, но тоже слабоватый самогон. Впрочем, самогон — настолько универсальное определение, что многим, например, виски тоже напоминает самогон. А мне — нет. Не напоминает. Наверное, речь идет о разных видах самогона.
Добавив к дженеверу по бутылочке местного «Пильзнера», мы почувствовали прилив бодрости и решили идти смотреть старый город. Надо сказать, что гостиница, в которой у нас были заказаны номера, принадлежит к огромной европейской гостиничной сети «Кампаниле» — это гостиницы главным образом для путешествующих на машине. Они снабжены вместительными автостоянками и расположены обычно на окраине города, вблизи съезда с автобана, чтобы их было легко найти. Но поскольку мы добирались до гостиницы через центр, а Гауда город небольшой, я оценил расстояние до центра примерно в два-три километра.
Так оно впоследствии и оказалось. Но не в этот злосчастный вечер.
— Надо идти направо, — решительно сказал Альберт у первого же светофора. — Ты что, не видишь солнца?
Я поднял голову. Небо было уже по-вечернему бирюзовым. Над заправкой «Шелл» висел бледный стеариновый месяц. Я готов был поручиться, что пять минут назад его там не было.
— Солнце я, может быть, и вижу, — ответил я, — но я помню, откуда мы приехали. Надо идти налево.
Альберт был искренне возмущен. Глаза его засверкали, он начал сопеть, в голосе появились саркастические интонации:
— Как ты можешь что-то помнить, когда мы десять раз поворачивали? И потом, не забудь — я в Гауде не в первый раз.
— По-моему, тоже направо, — сказала Таня, явно подлизываясь к Альберту.
Я подчинился.
И тут начался Тарковский.
Почти сразу мы угодили в какой-то промышленный район, совершенно пустой по случаю воскресенья.
Дорога виляла между авторемонтными мастерскими, какими-то подъемными кранами, ангарами и котельными, то и дело упираясь в тупики, перекрытые проволочной сеткой, иногда, как я с неодобрением отметил, даже колючей. Спящие тракторы и грузовики, новенькие автомобили в огромном полуосвещенном зале автомобильной фирмы «Ситроен». Нам все время приходилось возвращаться и менять направление, так что в конце концов даже чемпион мира по ориентированию не смог бы сказать, откуда мы пришли.
— Альберт, по-моему, это чистая фантазия — насчет шестнадцати миллионов населения, — сказал я. — Здесь никого нет.
— Нет, — подтвердил он растерянно. — Здесь их нет. Я не знаю, где они.
Решимости у него поубавилось.
Вдруг я увидел притаившийся у бетонной стены огромный страшный грузовик и понял, что мы здесь не первый раз. Это было как в компьютерной игре — пытаясь выбраться из нескончаемого лабиринта, все время возвращаешься в одно и то же место, где на тебя с электронным хрюканьем набрасывается какой-нибудь монстр.
Тут на наше счастье появилась небольшая замурзанная девочка на велосипеде. Альберт бросился к ней. Последовал жаркий диалог на голландском языке, впервые мной услышанном, так сказать, в быту, — не понял ни слова, правда, сделал вывод, что голландский обилием харкающих «х» и «г» напоминает иврит. Из-за этого объяснение показалось мне по-южному бестолковым, но, к счастью, я был не прав.
— Все очень просто, — сказал он, вернувшись. — Надо пройти под железнодорожным полотном и идти вдоль реки.
Мы проследовали через слякотный подземный переход и минут через пять и впрямь оказались у реки.
— Направо, — решительно сказал Альберт.
— Ну нет, — сказал я. — Пойдем налево, тем более что там грохочет музыка — похоже, какой-то праздник.
Альберт прислушался и, к моему удивлению, согласился.
— Не «какой-то праздник», а день рождения королевы, — сказал он таким тоном, что я почувствовал угрызения совести, что не успел ее поздравить.
После этого мы шли еще с полчаса. С набережной мы свернули на канал. Прямо у тротуара стояла черная маслянистая вода, отражения редких фонарей то и дело подергивались рябью. Если бы не эти фонари и не приближающееся с каждой минутой буханье попсового ансамбля, можно было подумать, что время остановилось — не было ни реклам, ни автомобилей, ни ресторанов. Только грубо мощенный тротуар, тихое чмоканье черной воды и темные маленькие дома.
Наконец мы оказались на центральной площади, рассекаемой могучим, роскошно освещенным нефом церкви Иоанна Крестителя и старинным зданием ратуши. Здесь были, похоже, все шестнадцать миллионов голландцев, о которых я тосковал полчаса назад, блуждая в индустриальной пустыне пригорода Гауды. Все голландцы оказались очень молодыми и довольно пьяными. Они подпрыгивали, всплескивали руками и истерически визжали под пятисотдецибельный рев какого-то любительского поп-ансамбля. В воздухе витал дымок разрешенной в Голландии марихуаны. На головах у многих были оранжевые колпаки и резиновые надувные короны, тоже оранжевые, — все-таки день рождения не у кого-нибудь, а у самой королевы Беатрикс! Мне стало нехорошо — настроение резко упало, затошнило, и я поволок своих спутников, которые, впрочем, тоже большого удовольствия не испытывали, скорее за угол, где грохот был не таким оглушительным.
