имя его. Имя его Манфред Шварцер, гражданин Швейцарии, английский пекарь, опекун ветерана О’Нелли. Скороговоркой должно от зубов отлетать. От таких круглых, гладеньких зубов с желтоватым налетом от дурной воды и курения. Потрогал языком. Вдохнул глубоко, прикрыл глаза. Выключил телевизор. Душ и кровать. И новое утро.
Присыпать деревянную лопату мукой, хлебы в печь, заслонку прикрыть, выставить режим. Нет там открытого огня. Только нагревательные элементы. Верная, непривередливая техника. Можно и присесть, поболтать с клиентами. Опять подорожает бензин. Манфред с усмешкой предложил всем брать пример с себя и пересесть на велосипеды. Народ покивал и заулыбался в ответ. А метро к нам так и не протянут ни в этом году, ни в следующем. Королева больна. А погода завтра опять перемениться, промозглый ветер и кратковременные дожди. Вы, Манффи, правда, бывали в России? И как там? А скажите что-нибудь по-русски, это такой забавный язык. Тут недавно были выставка и концерт, моя дочь в восторге от всего нового. А вот и пирожки… Эти ваши новомодные, Манффи, которые, как же…? О, йе, о’кей. Можно обойтись всего пятью десятками слов. В быту так удобно. «Нарушен мертвых сон… Могу ли спать? Труба зовёт – ей вторит сердце».
Дождь начался. Народу набилось в тёплое помещение. Не галдят. Вполголоса перекидываются фразами. На, лови. Это тебе, ещё не остыло. Капли льются по стеклу. Завтра надо будет помыть витрину – иначе потёки засохнут, впитают пыль с дороги. Исхоженный мир. Такой неповоротливый и влажный. Пересечённая местность горных районов. Может, поэтому откликаются на новости нервы, задние корешки, словно корни деревьев, продирающиеся сквозь мясо, прочь от позвоночного столба? Потому что они стары. И нечем их больше питать, нечем убаюкивать. Интересно, вот когда он умрёт, кто-нибудь будет держать его череп в ладонях? Посмотрит в пустые глазницы, замерит линейкой нужные расстояния. Положит в коробку. Узнает ли? Ведь есть же методики… Впрочем, у него теперь новое лицо. Лицо Манфреда Шварцера, гражданина Швейцарии.
Глава 10
Пересадил разросшиеся петунии в просторный деревянный ящик. Ополоснул водой и вытер резиновые перчатки, снял с взмокших ладоней. Заболел позвоночник, но это ничего, пройдёт. Выставил петуньи за окно, ветер пригибал их к самому бортику ящика. К ногам прокралась кошка, муркнула, всем телом подалась – уронит.
Кошка была дикой расцветки – ж0лто-рыжая, с ч0рными пятнами, будто кугуар, с тяжёлым пушистым хвостом и стоячими огромными ушами. Взял за загривок, подержал на весу. Кошка повисла в кулаке четырьмя лапами вниз, хвостом мотает из стороны в сторону. Долго гляделся в её зрачки, громадные. Яспис и малахит, янтарь и гагат. Отпустил.
– Какая ты… инопланетянка… – будто кошка могла понять людскую речь.
Лёг на кровать, не раздеваясь. А, память. Ядом вспыхнули лица и действа. Вцепился бы сам себе в глотку. Кошка метнулась, барсом кинулась на грудь, потопталась и легла, грея мохнатым боком.
– Ну, куда ж ты, маленькая… – ласково отпихнул зверя.
Кошку звали Май медсин вэ кьюэ куин валериана. Так было написано жестяными буквами на ошейнике. Дома Манффи называл ее Валерьянка или Валька-кис-кис-кис. Королева котят из песни. Ветеран О’Нелли не уважал Вальку. Она его гипнотизировала прозрачными, здоровенными глазищами, стоя где-нибудь на углу, караулила, растянувшись во весь рост наверху лестницы. «Детские забавы» и «шерстяное недоразумение» – это были её имена, подбавленные от старика Питера.
Чувствовал О’Нелли себя плохо. Еле ходил по дому, подволакивая ноги. Доктор Кингсли (недвусмысленно сопя и метая из-под бровей молнии в Манфреда) сказал, что не избежать инфаркта и советовал старику больше лежать, прописал какие-то таблетки. За минувший год Питер сильно сдал, порой бессмысленно лепетал слова, звуки. Днём спал в кресле или даже за столом, ночью ползал по дому.
У Манфреда улучшений тоже не наблюдалось. Язвочки зарубцевались, а вот узелки гроздьями проступали под мышками и в паху. Горьковатая слабость одолевала его то и дело. А так – всё тоже. Куриное мясо и овощи на завтрак, пробежка, душ, булочки, велосипедная прогулка, душ. Ну, ещё цветы и кошка. Распускалось что-то губоцветное, с волосатыми алыми лепестками. Шварцер не знал названия. По стеклу бодро пробиралась божья коровка.
Манфред готов был поклясться – у его Лекарства есть музыкальный слух. Вечерами они подмурлыкивали вдвоём, кошка и человек.
Валька не визжала и не билась, когда её везли к ветеринару стерилизовать. Вся сжалась и молчала. Больше не пела, только презрительно фыркала. Чихать она на всех хотела.
О’Нелли умер в холодный август. Просил пить в семь, а в девять уже был мёртв. Шварцер привык прислушиваться к его легкому дыханию, а не только к своему податливому сердцу. Приокрыт рот, голова запрокинута. Глаза закрыты не до конца. В узкую полоску смотрят выцветшие голубые очи. Безусловно, это так.
Хоронить пришли пяток ветеранов Флота Её Величества. Памятник изготовили по завещанию О’Нелли из ч0рного гранита, целую, неотесанную глыбу. Она была похожа на замороженную волну северной Атлантики. Мелкие золоченые буквы рассказывали о времени и местах службы бравого моряка. Потихоньку накрапывал дождик. Старики попрощались и разошлись.
Старое английское кладбище. Такое правильное, такое элегантное, на склоне холма, укрытого ровным зелёным газоном. Нашел себе скамейку, поросшую мхом. Расстелил пластиковый пакет, сел. Воздух был свеж и чист. Ни одна птица не вскрикнула. Раньше… опять это слово! Он избегал кладбищ. Если только не было прямой, неотвратимой необходимости. Сейчас уже свыкся, что где-то здесь будет и его могила. В далекой и чужой земле. Стал думать, где же его исконная родина, какие края он мог бы назвать в завещании, в смертной воле, местом упокоения. Губы перебирали названия. А что же осталось у него своего?
Сердце сжалось и заколотилось. Встрепенулся и затих. Обыскался уже. Слишком далеко он зашел тогда, попрал все законы. Отдал себя целиком, отнял себя самого у себя самого. Поддерживал в себе жизнь ч0рной волей, вызовом всей Вселенной. А теперь нет больше ни воли, ни здоровья. Последняя надежда – на честь. Вытащить её, помятую, искалеченную на свет божий, постирать, выгладить. И предъявить миру как белый флаг. Свить последнюю верёвку, за неё уцепиться. Он завещает похоронить себя у какой-нибудь просёлочной дороги, в лесу. Без памятника и креста. Под деревом. Ja.
Откинул голову как можно дальше назад. Потрогал волосы. Надо будет стричься. Парикмахеру прибыток. В высоком, безвкусно лазурном небе бродили стадами овцы-облака, неспешно паслись, теряя очертанья. Вдруг что-то щёлкнуло в левом боку. Боль, как выстрел, и тишина. Овеваемые ветром, деревья шевелят листьями, качаются ветки. Что там, внутри, стряслось? Сустав? Или лопнула какая-то тугая киста, мешочек гноя на селезёнке? А сердце, чуть замерев, опять качает кровь. Бьётся, бьётся, неостановимо. Зарешёченная глотка. И капельки доктора Джаваланакара,
