Фест видел необоснованность обвинений. Но он не разбирался в религиозных вопросах и боялся оскорбить своих новых подданных. Он вспомнил о просьбе синедриона: "Хочешь ли идти в Иерусалим, чтобы я там судил тебя в этом?" — спросил он Павла.
Павел знал, что даже если ему удастся в живых добраться до Иерусалима, там найдут способ от него избавиться. Но иудеи сами допустили ошибку: если бы их обвинения ограничивались рамками нарушения храмовых правил и религиозных обычаев, они могли бы добиться перенесения суда в Иерусалим, и Фест не смог бы помочь Павлу. Но обвинения были слишком широко сформулированы — Павла объявляли во всемирном вредительстве, его называли язвой общества. Политическое обвинение, также как и религиозное, грозило смертной казнью, но Павел решил придать делу скорее политический оттенок, чтобы суд оставался в пределах римской юрисдикции.
Без колебаний Павел ответил Фесту: "Я стою пред судом кесаревым, где мне и следует быть судиму; Иудеев я ничем не обидел, как и ты хорошо знаешь. Ибо, если я не прав и сделал что-нибудь достойное смерти, то не отрекаюсь умереть; а если ничего того нет, в чем сии обвиняют меня, то никто не может выдать меня им; требую суда кесарева".
Выслушав такое формальное требование, Фест стал советоваться со своими приближенными. Любой римский гражданин имел право апеллировать к императорскому суду, но прокуратор должен был решить, достаточно ли серьезно дело, чтобы передавать его в высший суд.
Требование Павла, неожиданное для Феста, не было внезапным решением для самого апостола. У него было два года, чтобы обдумать свой следующий шаг. Он должен был ехать в Рим, так или иначе. И теперь представлялась возможность. Кроме того, решение Галлиона, официально признавшего христианское вероисповедание, могло потерять свою силу: другой чиновник мог отменить его. Единственным выходом из положения было попытаться добиться положительного решения в высшем, императорском суде. Да, императором был Нерон. Но в 59 году он был еще молод и, несмотря на сомнительный путь к власти, оставался другом брата Галлиона, Сенеки, и прислушивался к его советам — а Сенека был умным человеком. Ни Павел, и никто другой не мог предсказать в 59 году, что со временем Нерон превратится в ужасного тирана, само имя которого станет синонимом распущенности и садизма, жестокости и коррупции. Апелляция к императорскому суду требовала больших расходов, но Павел не тревожился. Бог всегда давал ему все необходимое — и тогда, когда запросы его были ничтожны, и теперь. Вполне возможно, что Павел получил наследство, оставшееся после отца, как единственный живой наследник по мужской линии.
Все зависело от того, пожелает ли Фест предоставить Павлу такое право апелляции. Если да, то колеса медлительной судебной машины завертятся и ничто их уже не остановит. Судьи закончили совещание. Фест занял свое место на возвышении и произнес официальную формулу:
— "Ты потребовал суда кесарева, к кесарю и отправишься". Фест оказался в затруднительном положении. Он сам разрешил Павлу апелляцию, и узник должен был быть препровожден в Рим. Но Фест не мог представить императору никаких ясных обвинений против Павла, ему самому это дело представлялось запутанным. А в самом начале своего правления он не хотел показаться императору несведущим. К счастью, в Кесарию скоро прибывал царь небольшого иудейского государства, искусственно образованного римлянами на северо-востоке Палестины, Ирод Агриппа Второй. Царь был язычником по происхождению, но высокое положение давало ему право рассмотреть обвинения и вынести решение.
Агриппе Второму было тридцать два года. Его отец, царь Иудеи Ирод Агриппа Первый, пытавшийся казнить апостола Петра, умер в Тире после освобождения Петра из темницы. Римляне сочли, что наследник слишком молод, чтобы править Иудеей, и ввели в стране прямое императорское управление. Через четыре года Ирод унаследовал от своего дяди крошечное царство Халкиду — между горами Ливана и горой Хермон в юго-западной Сирии. Постепенно владения его расширялись, с ведома и согласия Рима, и теперь он правил значительной территорией. Агриппа был неженат, но ходили слухи, что он сожительствует с сестрой своей Вереникой, вдовой его дяди. Друзилла, жена бывшего прокуратора Феликса, приходилась ему тоже сестрой.
В последние дни пребывания Агриппы в Кесарии Фест изложил перед ним дело Павла. Агриппа пожелал выслушать Павла. Аудиенция была назначена на следующий день. Павел тщательно приготовил свою речь, желая не столько защитить себя, сколько проповедать учение Иисуса перед высокопоставленными слушателями.
На слушание были приглашены все высшие официальные лица в Кесарии, в том числе и военное командование. Среди них были и язычники, и иудеи. Присутствовали члены семьи прокуратора, занимавшие лучшие места у открытых окон. Досталось место и Луке — его описание событий не оставляет сомнений, что он видел их своими глазами. Он замечает, что Агриппу и Веренику проводили к их тронам "с великой пышностью", при звуках труб; слуги размахивали опахалами из павлиньих перьев, офицеры отдавали честь. Без сомнения, Лука был удивлен тем, что прокуратор устраивает такие почести царю, которого мог уничтожить одним движением руки.
Привели Павла. Невысокий, почти хромой, кривоногий человек с седой бородой предстал перед царем и прокуратором, В нем сохранилась еще врожденная живость движений, и два года относительного покоя и комфорта благоприятно сказались на его здоровье, тем не менее израненное, покрытое следами ушибов лицо его резко контрастировало с лицом молодого солдата-конвоира.
Фест. открыл слушания: "Царь Агриппа и все присутствующие с нами мужи! вы видите того, против которого все множество иудеев приступали ко мне в Иерусалиме и здесь, и кричали, что ему не должно более жить. Но я нашел, что он не сделал ничего достойного смерти, и как он сам потребовал суда у Августа, то я решился послать его к нему… Я не имею ничего верного написать о нем государю; посему привел его пред вас и особенно пред тебя, царь Агриппа, дабы, по рассмотрении, было мне что написать. Ибо мне кажется, нерассудительно послать узника и не показать обвинений на него".
Прокуратор сел. Агриппа сказал Павлу: "Позволяется тебе говорить за себя".
Павел поднял руку, не призывая к тишине, но как бы благословляя молодого царя, душа которого теплилась в надушенном теле кровосмесителя, и начал спокойно:
"Царь Агриппа! Почитаю себя счастливым, что сегодня могу защищаться пред тобою во всем, в чем обвиняют меня Иудеи, тем более, что ты знаешь все обычаи и спорные мнения Иудеев. Посему прошу тебя выслушать меня великодушно. Жизнь мою от юности моей, которую сначала проводил я среди народа моего в Иерусалиме, знают все Иудеи…" Они могли засвидетельствовать, если бы захотели, что Павел жил, как фарисей, "по строжайшему в вероисповедании учению". Тут Павел выдвинул тот же аргумент, который вызвал яростные споры в синедрионе два года назад — он подчеркнул, что его предали суду за чаяние исполнения обещания Божия, данного их предкам. "Что же? Неужели вы невероятным почитаете, что Бог воскрешает мертвых?"
