Когда я отправлялся в это путешествие, Петр Леонидович мне сказал: «Увидите во Франции Мадлен, передайте ей привет от ее поклонника из Москвы». Но во Франции в этот раз я увидел Мадлен лишь на портрете в книге в марсельской книжной лавке. Сама она была в Париже. А что, если позвонить ей в Париж? Немолодой хозяин магазинчика говорил по-английски. «Пожалуйста! Я мигом вас соединю, — заулыбался он. — Услышать голос такой женщины — великая честь». Не прошло и пяти минут, как в его руке уже был листок с номером домашнего телефона Мадлен. Но нам не повезло: ее аппарат не ответил. Я попросил хозяина попробовать позвонить в Париж Мадлен Риффо попозже и, если она ответит, передать ей привет от ее московских друзей. Хотел оставить деньги за междугородный переговор, но хозяин наотрез отказался их брать. Больше того, отказался брать деньги и за книгу Риффо. «Мне приятно оказать маленькую услугу другу такой замечательной француженки. Ведь мой отец когда-то тоже сражался в отрядах маки».
Вдоль набережной гавани тесно, корма к корме, стояли яхты. Названия на их бортах были самые неожиданные — «Сатурн», «Афродита», «Гамлет», «Торнадо», «Полярная звезда» и даже «Почему бы нет?». И вот среди них я увидел изящную, с узким стремительным корпусом яхту. На ее корме прочитал: «Мадлен».
Мадлен — имя во Франции популярное, но я почему-то подумал, что яхта названа в честь нее, Мадлен Риффо, в честь Мадемуазель де Франс.
И сейчас, стоя у борта идущего к родным берегам «Витязя», я всматриваюсь в горизонт. Там в утренней дымке трепещут острые, как крылья чаек, паруса спортивных яхт. Одна, вторая, третья… Может быть, среди них «Мадлен»?
Привет тебе, Мадлен!
Проходит день за днем, а по обоим бортам все вода, вода — берегов и не видно. Кажется, что ты не в обжитом Средиземном море, которое уже в своем названии таит недалекое присутствие берегов, а в океанских просторах. Л сейчас они действительно не такие уж далекие. Справа — Тунис. Слева — Сардиния. Тунис… Когда я летал с атлантического берега Африки, самолет, прежде чем перепрыгнуть через Средиземноморье и оказаться над Европой, неизменно совершал посадку в аэропорту Туниса. И мне запомнился высокий юноша, который в зале ожидания на подносе разносил транзитным пассажирам бутылочки с холодной кока-колой. Он был в белом кителе с золотыми пуговицами, и белизна костюма подчеркивала смуглость его молодого красивого и улыбчивого лица. Он ставил перед каждым на столик бутылку, делал легкий поклон и говорил: «Шукрун!» Это значило «спасибо» — он благодарил нас за то, что мы принимали от него воду. Вода в арабском мире — великое благо, дающий ее и принимающий должен произносить неизменное «шукрун». Так мне объяснил однажды мой попутчик по самолету, который знал арабский мир. Оказывается, и сладкая вода, которая в бутылках, и соленая, которая вон там, в недалеком от аэропорта море, все «шукрун».
Когда самолет снова взмыл в небо и взял курс в сторону Европы, я прислонился щекой к стеклу иллюминатора и смотрел на нежную голубизну, которая полыхала под крылом самолета. Какая же она добрая, ласковая, животворная эта морская голубизна — казалось, наполняет твои глаза животворной силой, вселяет надежду, веру в чистоту и ясность завтрашнего дня. Если бы сейчас наш самолет превратился в космический корабль и взмыл бы ввысь, выйдя за пределы земного притяжения, то Земля в окошке иллюминатора постепенно превратилась в шарик, потом в звездочку, и сияла бы звездочка прекрасным утренним светом, потому что умыта паша планета волнами Мирового океана. И вдруг вспомнился утренний час в Тихом океане. Наше судно подходило к архипелагу Самоа. Как раз в это время сравнительно недалеко от нас приводнялись американские космонавты, возвращавшиеся с Луны. Их встречало множество кораблей и самолетов США, однако и наш маленький кораблик решил сообщить о своей готовности в случае необходимости немедленно прийти на помощь астронавтам. По радио мы слышали переговоры Земли с аэронавтами. И запомнились слова одного из аэронавтов. Он крикнул в микрофон: «Идем! Идем! Вот она, родная, голубая, теплая!»
Из Туниса трасса самолета шла к Аппенинскому полуострову, к Риму, и слева по борту в сияющей голубизне проступил темный сгусток суши. Эта была Сардиния, большой итальянский остров.
Однажды этот остров вдруг надолго вошел в мое сознание. Наше судно проходило недалеко от Сардинии. И вот в тот вечер по транзисторному приемнику я поймал на английском языке передачу новостей из Рима, и среди прочих диктор сообщил, что в главном городе Сардинии Кальяри советская пианистка, приехавшая сюда на гастроли, с гнойным воспалением аппендицита в тяжелом состоянии доставлена в госпиталь. Я знал эту пианистку лично, а по имени ее знали многие — на борту нашего судна она музыкант известный. Пришел с горькой новостью к капитану.
— Давайте ее поддержим! — вдруг предложил он и потянулся к телефону, набрал номер: — Вася! Скажи, ты смог бы по радио напрямик соединиться с Кальяри? Это город в Сардинии. Очень нужно! Трудно, говоришь? А ты попробуй! Понимаешь, наш человек там! В беде! Слово поддержки передать. От имени всего экипажа. Знаешь, о ком идет речь?
Соединиться с Кальяри напрямик было действительно непросто. Но наш Вася был упорен. Он звал и звал этот самый Кальяри и только к середине ночи дозвался. Радист на Сардинии удивился столь странному и неожиданному вызову с моря, да еще с советского судна — первый случай в его практике. Но, узнав, о ком идет речь, проявил готовность сделать все от него зависящее. «У нас, в Кальяри, все о ней говорят. Я сам собирался на ее концерт. И вдруг такое!» Заверил, что, несмотря на ночное время, немедленно передаст прямо в больницу текст телеграммы. «Доброе слово — лучшее лекарство», — отстукал нам сардинец.
Потом, уже в Москве, моя знакомая рассказывала:
— …Я как раз не спала. Вдруг приходит сестра и говорит: «Вам телеграмма». — «Откуда?» — «С моря. С проходящего мимо советского судна». Я прочитала послание от незнакомых мне моряков, и вдруг показалось, что боль утихла. Телеграмма ваша была как глоток свежего воздуха.
Выходит, даже берег неведомой тебе земли не может быть чужим.
За Сардинией, за просторами Тирренского моря, за одиноко торчащей скалой хрестоматийно знакомого всем нам с детства острова Капри, на высоком берегу стоит в мягком полукружье томного залива красивый большой город Неаполь. Л в Неаполе на возвышающемся над заливом холме стоит старинный трехэтажный дом со стрельчатыми венецианскими окнами, на втором этаже этого дома есть окно с щербатым мраморным подоконником. Ранним утром я вскакивал с жестковатой койки, подбегал к окну, распахивал его во всю ширь и смотрел в розоватую ширь залива, в ней проступали силуэты уходящих и приходящих в Неаполь судов, позолоченные утренним солнцем лепестки прогулочных яхт и острые очертания недалекого от города острова Капри. И каждый раз, глядя в вольный простор залива, ждал, что кто-то вот-вот голосом Карузо вскрикнет звонко: О, мой Неаполь!
