А уж утром следующего дня мы отправились на мебельный салон. На территорию, равную ВДНХ. Это было, надо сказать, время “новых русских” и “малиновых пиджаков”. Мебель для этих людей была расположена в самом большом павильоне, и они толпами тянулись туда и вагонами закупали эту мебель, чтобы обставлять ею свои загородные дома. Так вот откуда все привозят! Все мне стало сразу понятно. Вот, например, диван и кресла, обтянутые кожей далматинца (ну не кожей, ну типа кожей далматинца), в каком-то позолоченном обрамлении в стиле рококо. А у другого дивана серединка опускалась и превращалась в шахматную доску, на которой удобно было резать колбасу. У одного кресла открывался подлокотник, и там оказалось хранилище для бутылок. “Мы порешали вопросы по мебели”, – это говорит по мобильному, по только что появившемуся мобильному, человек с квадратным затылком. По-итальянски мебель, кстати, mobilare.
Мне рассказывал один дизайнер, что в загородном доме, в котором он как-то был, в спальне у “нового русского” от дверей к необъятных размеров кровати шла ковровой дорожкой надпись – сделанная способом интарсии, то есть с вклеенными в паркет вставками других, разноцветных пород дерева. “Люся, я от тебя тащусь!” – гласила она.
Здесь, в миланском мебельном павильоне, были фонтаны с обязательным участием голых дам в натуральный рост и часы – тоже с голыми дамами и тоже в человеческий рост. Все это ехало в Россию. В подмосковные замки. В одном из них, по рассказам очевидца, прислуга ходила в кокошниках и произносила: “Что угодно, барин?”
Но когда я увидел гигантскую трехметровую чеканку в позолоченной раме, удержаться от хохота и слез я не мог. “Да, да, двадцать четыре карата”, – уточнил синьор. Слезы продолжали течь из моих глаз струйно, как у клоуна. Непроизвольно. Я пытался сдержать хохот, но не мог. Итальянец, наверное, подумал, что я плачу, глядя на этот шедевр.
На чеканке была изображена, конечно же, женщина и, конечно же, голая, но уже больше человеческого роста. Что она делала, я не помню. Да это и неважно. Тостовщиков увел меня, дабы экс-психиатр окончательно не сошел с ума.
Настоящие дизайнерские павильоны я не буду описывать. Там нельзя было фотографировать, нельзя было записывать и зарисовывать. И этот итальянский секрет я ношу до сих пор в себе. Та, настоящая дизайнерская мебель к нам, в Россию, по-моему, еще так и не доехала, а прошло без малого пятнадцать лет. Видать, не приживается она у богатых.
А я вот люблю старую мебель, покоцанную, и стулья люблю очень.
Разные.
Посадка. Любовь к стульям
“Покажи мне свой стул, и я скажу, кто ты”, вот какую я придумал фразу. И не надо в этой фразе искать второй смысл.
Стул – это самый распространенный и необходимый предмет мебели, отражающий эпоху и стиль, и он вправду многое может рассказать о своем времени и своем хозяине. Конечно, не место красит человека, а человек место. Но все же…
Я люблю стулья и их старших братьев – кресла, и я уверен, что есть прямая связь между продуктивностью мыслительного процесса и удобством для мягкого места. Стулья – это наши неодушевленные четвероногие друзья. Некоторые я даже спас от смерти на помойке и отреставрировал. А уж сколько я их закупал для разных ресторанов – не перечесть. И все разные. В конце 80-х я написал триптих под названием “Жизнь и любовь стульев”. В первой его части был изображен стул женского пола. В третьей – стул мужского пола, а в центральной части триптиха стулья занимались любовью. Ничего грубого: сиденье на сиденье – привычная для стульев фигура. Один из вариантов этой картины получил премию “Золотая кисть” и вскоре был куплен каким-то сибирским банкиром. Розовощекий банкир пробыл в моей мастерской минут пять и увез в Сибирь мои “стулья”, оставив на столе конверт с деньгами и двадцать литровых упаковок апельсинового сока. Что это было, я и сейчас не могу понять. Но эта продажа позволила мне безболезненно сменить профессию и заняться живописью и графикой.
Я сижу в жестком венском тонетовском кресле. В нем я написал диссертацию, нарисовал тысячи рисунков и продолжаю рисовать и писать. А до меня в этом кресле сидел мой папа, а до папы – мой дед. Подлокотники протерты нашими ладонями и локтями, а сиденье – нашими задницами. И меня это греет.
Папа из этого кресла ушел на фронт, а деда из этого кресла забрали и расстреляли в Норильске. Одно кресло объединило три поколения. Три части истории страны. Похожее кресло я купил на “блошином рынке” в Венеции. Перевернул его, а там, на обратной стороне сиденья, чудом сохранившаяся желтая бумажка: “Санкт-Петербург, магазин братьев Коэнов” – и адрес. Вот судьба! Я бы много отдал, чтобы узнать историю этого кресла и его хозяев.
Помните школьных фанерно-алюминиевых уродов с обгрызенными сиденьями и спинками? Когда мыли полы, их ставили вверх ногами. Засунув ножку такого стула в дверную ручку, можно было запираться в классе и ходить там на головах.
Во дворе института, где я учился, недалеко от морга, было кладбище сломанных будущими медиками стульев. Как там у Гоголя? “Оно, конечно, Александр Македонский – герой, но зачем же стулья ломать?”
У меня в мастерской два стула, на спинках которых вырезаны серп и молот. Эти стулья были найдены на чердаке дома на Тверской, где десять лет располагалась редакция журнала “Магазин Жванецкого”. Они, эти стулья, были чуть ниже обычного стандарта. Кто-то когда-то их укоротил. Это было время, когда кто-то кого-то очень любил укорачивать. Садясь на эти стулья, гости обычно вздрагивали и издавали возглас “ой!”, потому как обычная высота стула зафиксирована нашим мозгом. Теперь я эти стулья удлинил, сделал их обычного, стандартного размера. И теперь никто не говорит “ой!”. К сожалению.
В наше непростое время кто-то сидит на двух стульях сразу, а из-под кого-то стул выбили вовсе.
Первое, что сказал Тостовщиков, когда мы оказались в креслах самолета Милан – Москва… собственно, можно читать этот текст сначала.
08 С одной посадкой. Египетские страсти
* * *
Египет – это страна первых моих, да и во многом наших открытий. Был такой период в начале 90-х, когда мы всё открывали впервые.
Помню, как уже упомянутый выше Никита Головнин привез из Мексики текилу. Я как раз дежурил ночью и рисовал картинки в еженедельник “Коммерсант”. “Неужели из кактуса делают водку? Не может быть!” – “Да попробуй. А пить ее надо так. Насыпь соль на тыльную часть ладони между большим и указательным пальцами. В этом месте у настоящих моряков обычно якорь. Потом надо слизнуть соль, запить текилой и закусить лаймом”. – “А это что?” – “Это такой очень кислый зеленый лимон. От текилы никогда не болит голова, сколько ни выпей”. В общем, пил я ее всю ночь. Никаким меня доставили домой под утро. Я сутки спал. Потом голова болела так, как никогда ни до, ни после эксперимента. Видно, кактус был несвежий. Больше я текилы для себя не открывал.
А пиво… Взяли его несколько коробок. Креветок, рыбы. Пили-пили, пили-пили. Не то удовольствие. Только пучит. Самый умный и знающий английский решил прочитать, что мы пьем. И был это Никита. А пиво оказалось безалкогольное. Надо же, бывает, а я тогда не знал об этом. Выходит, зря открывали.
Один журналист в “Коммерсанте” написал: “Наступила весна, и народ поехал на дачи сажать овощи и фрукты – кто картошку, кто редиску, а кто – анчоусы”. Мало кто тогда знал, что анчоусы – это килька. Открывали слова, понятия, вкусы, страны.
Так вот, Египет. Я летал туда три раза. Но запомнился больше всего, конечно, первый.
Помню этот небывалых размеров шведский стол в отеле. Россияне вокруг толпятся и накладывают, и накладывают себе разного и все вместе, боясь, наверное, что второго подхода не будет. И тут от стола идет счастливый, сияющий мальчик. И говорит: “Мама, мама, смотри, что я взял”. И показывает маме тарелку. И мама с ужасом видит, что на большой тарелке мальчик несет большую, ювелирно сделанную розу из моркови. И зеленые цветы из огурца, тоже ювелирные. И что-то, такое же ювелирное, из свеклы. Мальчик снял с верха салатов эти съедобные украшения. И мама дала романтику подзатыльник. Взяла другую чистую тарелку и положила туда много всего, как делали остальные. Так на моих глазах был убит рождающийся романтик и ценитель красоты.
А это уже из серии “Парикмахерские истории”. В Египте, уже с лысиной, я пошел в местную парикмахерскую, чтобы загорели голова и шея. Я снял очки и, что со мной делали, не видел. Работали над моей головой двое. Тонкие, ухоженные пальцы колдовали над моей лысиной, бровями, усами. Когда я надел очки, то увидел в зеркале идеал восточного мужчины. На меня смотрел лысый Радж Капур. Сросшиеся густые брови превратились в две тонкие, аккуратные дуги (“полумесяцем бровь”), густые, залихватски закрученные усы – в щеточку волос над губой. Я был в шоке. Только две недели отдыха впереди (все отрастет) и отсутствие рядом знакомых, кроме жены, которая узнала и приняла меня с трудом, утешали меня.
