— Теперь отец игумен воротился, — сказал мне монах, не понимавший, чего это я так долго глазею на лес.
Мы нашли игумена в нижнем дворе в горячих распоряжениях по хозяйству. Коровы, красные и пестрые, отъевшиеся на сочных, горных лугах майскою травою, шумно ломились через лес к молочне, где их собирались доить. Седая мать игумена, высокая и прямая, со строгим лицом и вся в черном, заведывала молочнею. Игумен потащил нас сейчас же к себе наверх. Мы уселись на балконе наслаждаться последними минутами заката, а служка угощал нас горячим чаем со сливками и всем, чем Бог послал. Игумен был совершенно такой, какой нужен в этом заоблачном ските: человек не книжный, но зато бравый и деятельный хозяин, который отлично знает, как прививать черенки, как объездить лошадь, как подкараулить татарина на порубке монастырского леса. Он говорил с большим одушевлением о своей скотине, особенно о её необыкновенной сметливости, о своих коммерческих проектах, об урожае, о воровстве татар. Он был в миру торговым человеком и не покинул своих практических вкусов, надев рясу. Он трудился много; он заставлял трудиться монахов; он, по следам Парфения, обращал лесные дебри в сады, поля и огороды, удалившись от мира на кизилташский утес. Разве это не истинное пустынножительство? Разве это не христианский подвиг? Правда, он говорил языком не библейским, а простым языком умного мещанина, и вряд ли знал тексты, чтобы посыпать ими назидательную беседу, как хлеб солью; да, признаться, никакой назидательной беседы он с нами и не вел, если не считать за назидание рассказ о том, как коровы отбиваются от волков; он не стеснялся даже при своих монахах, при духовной пастве своей, выражать восторженную любовь к чаю, который он, по его словам, готов пить с утра до ночи; но это, однако, не помешало ему, тотчас же после чаю, надеть ризу и отправиться в церковь служить всенощную. Хотя я и не слушал всенощной, но уверен, что этот естественный инок молился у себя на Кизилташской скале нисколько не менее искреннее и не менее благоговейно, чем делают это в просвещенных губернских городах нарядно одетые дипломатические мужи, изведавшие тонкости академической философии.
Была уже глубокая ночь, когда мы возвратились в Таракташ. Мою голову осадили воспоминания о повешенных татарах, о Парфении и о многом другом, что делалось у нас в Крыму.
Русские ненавидят таракташцев. Они считают их разбойниками, готовыми на всякое зло христианину. Они постоянно жалуются на их воровство, ссоры, Грубость, неуступчивость. Владельцы даже составляли прошения, за общим подписом, и просили начальство оградить их от обид татар, обезопасить их собственность и жизнь.
Таки жалобы, конечно, не лишены основания. Таракташский татарин, как и татары многих других первобытных татарских сельбищ, еще не вполне растленных цивилизациею почтовых дорог, действительно, не любит в русском своего грабителя.
Иноверец тут, кажется, на заднем плане. Как бы то ни было, татарин не может не признавать в себе такого же туземного зверя, как олень и коза, не может забыть, что он жил в этих лесах и владел этими степями и долинами сотни лет, никем не стесняемый и не оспариваемый; не может забыть, что вдруг пришел к нему казак, прогнал его хана, забрал его земли и сады, понастроил в его городах и селах свои церкви.
Какие не представляйте ему межевые книги и планы, купчие крепости и дарственные записи, — он твердо знает одно, что у вас ничего не было, и вдруг все почти очутилось, что у него в руках все было и не осталось почти ничего.
Этот сорт доказательств особенно убедителен для нецивилизованных голов, не знакомых со сводом законов и практикою земского суда.
Вы ему докажете судом и законом, что владеете по суду и закону, а он чувствует своею шкурою и своею злобою, что вы его ограбили. Вы ли, ваш ли отец, ваш ли сосед — он не разбирает. Вы, т. е. казак, русский (татары промеж себя называют всех русских поголовно "казак"), вы для него все безразличны, все грабители. Так мы, русские, чувствовали в свое время нашествие француза, этого единичного врага, имевшего сотни тысяч безразличных для нас голосов. Так нами владел когда-то поганый татарин, татарва, а кто именно — Ахмет, Узбек, Мамай, мы не разбирали. По-моему, надо еще удивиться добродушию и кротости крымского татарина; уже в скольких местностях Крыма он сжился со своим обидчиком — «казаком», как со старым приятелем, и даже в местностях, где дух племени, мусульманство и исторические воспоминания должны быть особенно сильны. А между тем раны татар очень свежи. Они, во всяком случае, свежее ирландских. Кто знаком сколько-нибудь, по местным архивам и местным преданиям, со способом расселения в Крыму русских, греческих, немецких и всяких других владельцев, тот недоумевает, как могло так скоро улечься в душе татарина чувство мести.
Пользуясь его бесправностью, как побежденного, его незнанием русского языка, как татарина, его невежеством в законах и доверчивостью дикаря, пользуясь обычною неурядицею переходного состояния страны, отсутствием добросовестных блюстителей правосудия, отдаленностью власти, отсутствием общества, которое могло бы, по крайней мере, нравственно осудить поступок, назвать дурное дурным — первые шайки чиновничества, налетевшие на Крым, предприняли его вторичное завоевание, более прочное и вернее обдуманное, чем военные предприятия Потемкиных, Долгоруких и Суворовых.
Татары исстари не знали никаких других актов на владение, кроме семейного предания и много-много — сепата, т. е. бумаги, написанной муллою со слов окольных жителей, которую удостоверяется в самых неопределенных чертах законность владения. Представьте себе положение несчастного татарина, полоненного со всею землею, видящего в каждом русском казака, приведенного в изумление и ужас новой жизнью, вдруг закипевшею поверх его собственной, давней жизни, и гораздо сильнее её! Ему приходится доказывать перед русской полицией и русским судом конца XVIII и начала XIX века свои юридические права на сад, на пользование лесом и водою. Ему, забранному татарину, приходится вести процесс в русском суде на русском языке, с русскими начальниками, объявившими его землю своею.
При Потемкине значительная часть татар (Сумароков в "Досугах крымского судьи" уверяет, что 300000) выселяется; в 1812 г. значительная часть татар выселяется, хотя об этом выселении вряд ли сохранились точные статистические сведения; оставшиеся земли отказываются родственникам и мечетям; но не легче ли им перейти к судьям и администраторам? В Петербург шлются представления и ходатайства о награждении пустопорожними землями, никому не принадлежащими, таких-то и таких-то чиновников, за такие-то и такие-то заслуги. Петербург, конечно, не знает Крыма; распоряжение следует, и под именем пустопорожней, никому не принадлежащей земли, отходят в руки почтенных цивилизаторов Крыма сады и виноградники татар. Землемеры ошибаются, и по ошибке, вместо 5000 десятин, отмежевывают 13000.
