Сказав это, наш литератор уселся в стороне. Фриц и Жак стали рыть для собаки яму, а я обмыл раны Рыжему, Бурому и шакалу, который храбро сражался бок о бок с собаками и подобно им подвергся ударам когтей львицы. Когда яма была готова, мы опустили в нее нашего старого друга. Поверх земли был положен плоский камень, и наш литератор грустным голосом произнес следующую эпитафию, которая была вместе с тем и надгробным словом бедной жертве:
— Здесь лежит Билль, благородное животное, достойное удивления по своей верности. Оно погибло смертью храбрых воинов и мучеников, жертвой своей преданности, под когтями исполинской львицы, оплакиваемое спасенными им друзьями.
— Недурно, — сказал Фриц, — мы, как только позволит время, высечем эту эпитафию на могиле бедного Билли.
Жак не мог слушать. Он плакал. «Бедное животное, дорогое мое животное, наш лучший друг!» — восклицал он.
Я не останавливал его слез. Да и наши глаза были влажны. Но ночной воздух пробудил в молодых людях голод, и нужно было найти что-либо съестное.
— У нас есть кабанья голова, — сказал Жак, утирая слезы. — Мы положили ее в золу, где она должна была испечься.
Мальчики вынули жаркое, но нашли его совершенно обугленным. Они бросили бы его, если б я не остановил их. Я вонзил нож в мясистую часть морды и показал им внутри как раз поспевшее мясо, прекрасного розового цвета и издававшее соблазнительный запах трюфелей.
Во время еды разговор вращался почти исключительно на достоинствах Билля. Потом, в ожидании рассвета, все улеглись спать.
С утра мы принялись снимать шкуры со львов. При моем способе надувания шкур работа наша не была ни продолжительна, ни трудна, и мы приобрели два великолепнейшие меха.
Наша поездка продолжалась уже несколько дней, и жена могла тревожиться нашим долгим отсутствием. Кроме того, наваленные на берегу устрицы, подвергшись гниению, распространяли вонь, которая, будучи вдыхаема, могла вредно повлиять на здоровье детей. И потому мы решились возвратиться в пещеру, предполагая возвратиться сюда к тому времени, как жемчуг совершенно отделиться от сгнивших устриц.
Мы отправились. Впереди плыл Фриц, один на своем кайяке. Когда мы вышли за пояс скал, Фриц подплыл к нам и подал мне, на конце весла, письмо, которое, говорил он, залежалось на почте.
Чтобы не повергать в беспокойство его братьев, я придал делу вид шутки, какие бывали у нас нередки со времени учреждения голубиной почты, и, отойдя на заднюю часть лодки, развернул записку. Она и изумила меня, и встревожила — Фриц расставался с нами, отправляясь на поиск за несчастной англичанкой Огненной скалы. Предприятие это казалось мне опасным и мечтательным; но я понимал, что Фриц тщетно боролся со своей мечтой. Когда он удалялся от нас, скользя по воде с быстротой ласточки, сердце мое сжалось. «Прощай, Фриц; будь осторожен! — кричал я ему в рупор, — вернись скорее! Помни о нас, о матери!» В ответ он послал нам рукой поцелуй. Вскоре он исчез за мысом. Нам пришлось ограничиться пожеланиями скорого возвращения Фрица и продолжать путь одним.
Жена, от которой я скрыл настоящую причину отсутствия Фрица, радовалась привезенным нами вещам. Особенное удовольствие доставил ей хлопок, и она уже воображала себе нас всех с головы до ног одетыми в желтую нанку. Она горячо благодарила нас и выражала радость по поводу нашего возвращения; но ее беспокоило отсутствие старшего сына, и все, что я ни говорил о благоразумии и ловкости Фрица, не могло утешить материнских опасении.
Целые три дня мы очищали, распределяли и укладывали по местам свою последнюю и часть прежней добычи. Вечером четвертого дня Фрица еще не было. Я начинал заражаться беспокойством его братьев и матери и предложил отправиться на поиски или навстречу Фрицу на нашей пинке. Жена, угадывавшая мое беспокойство, поддержала эту мысль и даже захотела сопутствовать нам. Уверившись, что наша пинка, на которой мы уже давно не выезжали, в исправности, и перенеся на нее большое количество запасов, мы подняли паруса. Свежий ветер с суши понес нас в море с такой быстротой, что на конце губы наше судно, которое я тщетно старался направить, ударилось о громадный камень, выдававшийся из воды, и испытало такой толчок, что все мы попадали на палубу. Жена и дети испускали крики ужаса. В то же время мы увидели, что сочтенная нами за камень плавучая масса с шумом поднялась и метнула в воздух два громадных столба паров и воды, а затем нырнула и исчезла в сбитой ею же пене. Мы наткнулись на кашалота. Близость такого чудовища отнюдь не была приятна, и я признал благоразумным зарядить наши пушки. Громадное китообразное животное опять появилось из воды на некотором от нас расстоянии. Тотчас же Эрнест навел на него как умел, одну из наших пушек, и Жак поднес фитиль. Наш артиллерист наметил верно: ядро ударило в бок чудовища, которое вновь погрузилось в море, оставив за собой длинную кровавую полосу. Через несколько минут оно выплыло на поверхность, и второе ядро попало в него около головы. Кашалот стал неистово биться; затем силы его ослабли, и его выкинуло волнами на одну из низких скал, находившихся при входе в губу.
Я поздравил детей с освобождением нас от такого соседа и сообщил им некоторые сведения о кашалотах. Вдруг Жак закричал:
— Смотри, папа, дикарь, дикарь!
Мы взглянули в указанном Жаком направлении и увидели, на большом расстоянии, скользивший по волнам челн странной формы. Сидевший в нем дикарь, по-видимому, заметил нас и скрылся за скалистым мысом. Испуганный, я велел Эрнесту и Жаку вновь зарядить пушки, не сомневаясь, что виденный мной дикарь предвещает появление целой орды. Дети бодрились, и мать старалась внушить им спокойствие, которого сама не ощущала.
Дикарь появился опять, рассматривая нас, по-видимому, внимательнее, чем в первый раз, затем скрылся за мысом, чтобы через несколько минут появиться снова.
Видя, что он остановился для наблюдения, я схватил рупор и во все легкие закричал ему несколько малайских приветствий. Но он, казалось, не понял их, потому что сохранял свое недоверчивое положение.
— А не закричать ли ему, — сказал Жак, — несколько английских бранных слов? Может быть, он поймет их лучше. — И, взяв у меня рупор, он прокричал три или четыре бранных слова, которые в большом ходу между моряками. Слова эти подействовали более моих малайских дружеских приветствий. Немедленно дикарь поднял над головой древесную ветвь в знак мира и дружбы и стал грести к нам. Мальчики заливались смехом от счастливой мысли Жака. Но как изумились они, когда в черномазом дикаре с перьями на голове, вид которого сильно встревожил нас, мы узнали Фрица! Скоро он был в наших объятиях, и мать вне себя от радости осыпала его поцелуями и ласками, не обращая внимания ни на странность его одежды, ни на цвет его лица, который удивил ее лишь тогда, когда улыбки остальных детей дали заметить ей, что Фриц выпачкал и ее лицо.
