По-прежнему будучи настороже, я продвигаюсь дальше, маневрируя от одной обочины к другой, и когда два автомобиля проезжают мимо, всякий раз приходится отступать в придорожную канаву. Это ужасно злит меня, и все реже хочется любезничать с обитателями окрестных деревушек, интересующимися, что я делаю в этих краях. Да и умники из числа местных прохожих, которые так пекутся о моей безопасности, порядком меня достали. Всем известно, что в этих местах промышляют банды грабителей, нападающие на одиноких путешественников. Многим честным людям кажется, что мошенники непременно должны обидеть меня и обвести вокруг пальца. Не доходя Агуа-Азул в районе Окосинго, я приветствую незнакомца, идущего по ту сторону проезжей части. Он некоторое время разглядывает меня, изучает мою колясочку и вдруг произносит дрожащим голосом:
— Туда не иди! Пешком не иди! Бандиты! Тебя убивать!
Устав от этих предупреждений, я все-таки забираюсь в попутку и издаю вздох облегчения. Нет, в Мексике я не умру. До Окосинго я доезжаю все еще под впечатлением от пережитого и тихо ныряю под покровом темноты в церковь, где в атмосфере полной безопасности и провожу очередную ночь.
Дорога до Комитана такая обрывистая и извилистая, что создается ощущение путешествия на американских горках. Я развил «просто бешеную» скорость в 1,5 км/ч, и сердце выдает по 140 ударов в минуту. С меня градом валит пот. Вскоре пальмы вокруг начинаются сменяться хвойными деревьями, а цветы кажутся маленькими. Воздух незаметно становится прохладнее, я слышу, как шумит ветер в кронах деревьев и переливы водопада вторят певчим птицам. Разве можно представить себе, чтобы в этом раю кто-то враждовал? Я чувствую только покой и блаженство. Строки из стихотворения Джейми Сабинеса, уроженца Чьяпас[18], приходят мне на ум: «Я не хочу мира, ведь в мире мира нет. Я хочу только одиночества. Хочу вывернуть мое сердце наизнанку». Разве только он этого хотел?
Свернув с главной дороги, я отправляюсь дальше по небольшой тропе, усыпанной крупным гравием. Она ведет к местному селению Эль-Вергелито, в котором на каждом углу хлопочут группки женщин, облаченных в изысканно расшитые платья. Они не поднимают на меня глаз, но здешние мужчины с достоинством отвечают на мои приветствия. Глава коммуны позволяет мне расположиться на ночлег в общем большом зале. Их селение со всех сторон окружено сочно зеленеющими под солнцем лугами и полями, вокруг растут сосенки, кое-где струятся ручейки. Домашний скот здесь пасется на воле, так что я ужинаю на обочине в приятной компании коров, лошадей и резвящихся поросят. Глядя на такую привольную жизнь, как можно не мечтать сохранить ее именно такой? Здесь нет ни единого намека на дух раздора, витающий в этих краях. Вот уже несколько недель я намереваюсь встретиться с субкоманданте Маркосом, мистическим лидером группы революционеров из Сапа-тистской армии национального освобождения[19]. Именно ему все мировые СМИ передали регалии нового борца за права и свободы коренного населения страны. Я решаю покинуть Комитан и отправиться в Ла-Реалидад, где находится его ставка. Автобус добирается туда целых семь ужасных часов по колдобинам и выбоинам извилистой дороги и наконец, после головокружительного спуска, останавливается в долине. Двое вооруженных людей проводят досмотр пассажиров.
— Скажите, ведь здесь находится лагерь сеньора Маркоса? — спрашиваю я, но вместо ответа у меня требуют предъявить разрешение на въезд в город, которого у меня, разумеется, нет. Еще несколько томительных часов жду, пока наконец меня не отправляют в зал ожидания, позволив провести на скамейке предстоящую ночь. Уже в сумерках спорю до слез с одним из молодых людей, своим криком перекрывая шум тропического ливня.
— Маркоса здесь нет, — заверяет парень. — Мы разбросаны по пяти или шести разным лагерям, и главный штаб находится в Сан-Кристобаль-де-лас-Касас, в сотнях километров отсюда.
Я все еще надеюсь, что утром ситуация изменится, но никому нет дела до меня. «Его здесь нет», — слышу один и тот же ответ, но сомневаюсь, что мне говорят правду. Я проголодался, замерз и чувствую себя полным идиотом. На автобусе возвращаюсь в Комитан ни с чем. Еще через три дня пересекаю границу Гватемалы.
ГватемалаПоселок Сан-Катарина Икстахуакан притаился среди горных вершин, в местности настолько ветреной и холодной, что местные жители прозвали ее Аляской. Слово «Канада» почему-то вызывает у них ассоциации с тюремным заключением: они считают, что и в тюрьме, и в Канаде можно замерзнуть одинаково успешно и запросто. А я тем временем с трудом продираюсь дальше по обрывистой дороге, холодея от ужаса всякий раз, когда мимо на бешеной скорости проезжает автобус, сигналящий так громко и яростно, будто у него не клаксон, а паровозный гудок. На его боку красуется надпись «Да хранит меня Господь!». Однажды утром, покидая Гватемала-Сити, я видел, как один такой же бешеный автомобилист на дикой скорости влетел в грузовик с ананасами. Прохожие тотчас устроили невероятную давку, кинувшись подбирать разлетевшиеся во все стороны фрукты… Здесь водителей грузовиков сопровождают вооруженные охранники, и, думаю, для своей безопасности я должен сохранять бдительность. Едва соотношение сил будет нарушено, человеческая природа возьмет свое.
Как-то вечером в Сальвадоре мне посчастливилось остановиться на ночлег в одном замечательном доме. Густо Менамеда, которого я застал за работой — тот переносил с поля собранные бобы, — настоящий человек мира. В 80-х он сбежал с гражданской войны и тайно перебрался в Штаты. Лет десять проработал в ресторанах Лос-Анджелеса, а потом вернулся на родину. Женился и завел десятерых детей. Густо говорит, что абсолютно счастлив — ведь у него есть собственный кусок земли в десяти километрах отсюда. И каждый день он отправляется туда пешком, чтобы растить бобы и маис. И пока я иду за Густо — до самого его дома, — местные жители то и дело враждебно посматривают на мою коляску.
— В этих краях нищета многих доводит до крайностей, — извиняется заметно погрустневший Густо. — Тебя никто не тронул, потому что ты высокий. Считай, повезло…
Чтобы хоть как-то защитить свое скромное имущество, здесь кругом все объединяются в прочные семейные кланы, мощные и влиятельные.
Хулио Сезар, молодой человек двадцати четырех лет, приглашает меня присесть возле своего дома, пока его мать готовит для нас сочную пастель[20] и подает ее с салатом и с легкой освежающей рисовой настойкой. С благоразумием много повидавшего на своем веку мужчины Хулио Сезар делится со мной своей заветной мечтой: перебраться жить и работать в США.
— Знаешь, здесь слишком трудно. Работаешь как проклятый, а получаешь копейки. Едим мы тут от пуза, только нервотрепки полно: то ураганы, то землетрясения, то гражданская война… В январе было землетрясение — больше миллиона пострадавших… А если заграница присылает какую-то помощь, то наша верхушка сейчас же все разворовывает.
После этой фразы воцаряется тишина… Тем временем я аккуратно расстилаю на полу своей палатки пластиковое покрытие, сверху кладу надувной матрас, подушку, спальник. Блестящие от возбуждения глаза Хулио Сезара наполняются грустью:
— Ты, наверное, подумал, что мы такие бедные, несчастные!
Знал бы он, как сильно ошибается, — напротив, я считаю его богатым и счастливым! Во всем, что касается духовных ценностей и вопросов безопасности, — в этой семье, преисполненной любви, счастье буквально брызжет во все стороны. Тем временем Хулио Сезар инструктирует меня, как запереть калитку изнутри, и уходит, оставляя меня одного. Эту ночь он проведет, дежуря за оградой с заряженным карабином, чтобы защитить свой трактор, а заодно и меня. Я вспоминаю родного сына. Томасу-Эрику едва исполнилось двадцать, когда я ушел путешествовать. Как же непохожи жизни людей по разные стороны экватора! Двигаться дальше намереваюсь в ускоренном темпе, как бы ни хотелось обратного, потому что мы договорились встретиться с Томасом 17 августа в Коста-Рике, чтобы отпраздновать мой очередной день рождения и первую годовщину моей кругосветки. Кипучая и бурная Центральная Америка принимает меня с таким нескрываемым теплом, что каждое новое прощание с очередным кровом после короткого вечера, проведенного в задушевной беседе у камелька, уже вызывает у меня щемящую тоску. Но отныне меня преследует только одна мысль: поскорее обнять сына. Одно только напоминание о предстоящей встрече заставляет мое сердце ликовать, то и дело я пересчитываю по картам, сколько еще осталось пройти. Из Сан-Мигеля в Сан-Сальвадоре отправляю ему сообщение: «В этой центральноамериканской глуши я наконец занялся экстримом: здесь за каждым углом меня могут подкараулить те, кто хочет напасть, ограбить… Но с другой стороны, здесь очень много добрых милых людей! По счастью, ничего плохого со мной здесь не приключилось. И я со всех ног спешу на нашу встречу!»
