— Ты рассчитываешь узнать об этом?
— Да. Как только мы спасем стада, я сразу же отправлюсь в Урес. И, наконец, где же теперь находятся юма, которых отрядили для охраны плененных белых? Если пленники действительно свободны, то стражники могли бы вернуться к своему вождю. Им же можно было ехать быстро, тогда как мы продвигались вперед медленно; значит, они могли бы уже быть здесь.
— Возможно, еще сегодня мы встретим их!
— Да, это вполне вероятно, и поэтому мы должны быть осторожными, чтобы не попасть им в руки. А ну-ка, оглянись! Обнаружил ли ты наших преследователей?
— Да, вижу, они остановились возле кустарника. Ты думаешь, они нас тоже заметили?
— Да. Они должны видеть нас так же хорошо, как и мы их. Смотри! Они поскакали к нам галопом. Придется нам продолжить свой путь, так как теперь они взяли след, и им в голову не придет поворачивать назад.
Мы пустились вскачь по слабо всхолмленной равнине, потом проехали по каким-то долинам между невысоких гор и снова выбрались на равнину. Там находился лес, в котором мы останавливались на пути от асиенды; добраться до него мы должны были к вечеру. Конечно, мы ехали по совсем другой дороге, чем раньше, на ней были заметны следы стада. Этот след стада был настолько широк, что его можно было с полным правом назвать проезжей дорогой.
Время шло; солнце все ниже опускалось по западной стороне неба. Оно почти достигло горизонта, стало быть, мы находились теперь уже недалеко от леса. Тут мальчик показал вытянутой рукой вперед и крикнул:
— Смотри, вон едут юма, которые сопровождали пленных бледнолицых; нам нельзя допустить, чтобы нас увидели!
Он был прав; по меньшей мере — относительно появления всадников. Они плотно сбились в кучу, и на большом расстоянии нельзя было разглядеть, сколько же индейцев ее составляют. Конечно, с большой долей вероятности можно было предположить, что мы повстречались со следующими за своим вождем воинами-юма; поэтому мы свернули направо и пустили своих лошадей вскачь. Я предположил, что встречные нас не заметили.
Но это оказалось не так, потому что, как только мы свернули в новом направлении, я несколько раз оборачивался и увидел, что один-единственный всадник, казавшийся, конечно, всего лишь маленькой точкой, отделился от отряда и поскакал к нам. Я не учел освещения от низко опустившегося солнца. Его яркие лучи светили тем всадникам в спину, а нас они освещали спереди; поэтому индейцы нас и заметили. Однако меня успокоило то обстоятельство, что кучка всадников продолжала свой путь, а к нам был выслан только один человек, которому, судя по всему, не удастся нас настигнуть.
Отряд теперь двигался медленнее, облегчая уехавшему возможность возвращения. Всадники ехали с запада на восток, а мы сказали с юга на север, и притом галопом. Стало быть, направления наших перемещений образовывали прямой угол или две стороны правильного четырехугольника, по диагонали которого и двигался одинокий всадник. Выходит, ему надо было проделать куда более длинный путь, и оттого было просто удивительно, как быстро он приближался к нам. Я вначале просто не верил, что он при нашей скорости сможет нас настичь, однако его фигура вскоре стала отчетливой, и он довольно быстро приближался, так что я вынужден был признать свою ошибку. Если вначале он казался только маленькой точкой, то очень быстро вырос до размеров тыквы; потом стали видны детали. Его лошадь вначале была с маленькую собачку, потом — с овчарку, дога; она становилась все больше и больше, приближалась все ближе и ближе, хотя мы своей скорости не уменьшили. Мой спутник много раз выкрикивал удивленное «уфф», да и я был столь же поражен невероятным проворством этого скакуна.
В других странах, на севере и в тропиках, я не только видел породистых скакунов, но и сам ездил на них; здесь же, в Северной Америке, мне были известны только два коня, способные на такой бег, который скорее можно уже было назвать полетом — это были вороные, на которых так часто пересекали прерию Виннету и я.
Виннету! Я невольно придержал лошадь и приставил ко лбу ладонь, чтобы лучше видеть против солнца. Лошадь одинокого всадника была вороной масти; ноги ее работали так, что их даже не было видно. Вокруг тела всадника сверкало светло-красное сияние; темный шлейф клубился за ним, а потом я заметил светлые искорки, мерцавшие на стволе его ружья. Сердце мое забилось от радости. Красное сияние шло от накидки-сантильи, которую Виннету носил вместо шарфа; темный шлейф представлял собой его длинные черные волосы, которые он никогда не стриг и не прикрывал головным убором; искорки же отбрасывали блестящие шляпки гвоздей, которыми было оббито ложе его знаменитого Серебряного ружья, наводящего ужас на врагов.
Я был одет по-мексикански и сидел, если сравнивать с его благородным скакуном, на жалкой кляче; стало быть, он меня не узнал. Но он знаком был с голосом моего ружья, как и я ни с чем не мог спутать звонкий голос его Серебряного ружья, так что не раз мы в дикой чаще находили друг друга с помощью своего оружия. Он был еще достаточно далеко, и я не мог разглядеть его лицо; тогда я взял свой медвежебой и выстрелил. Успех был поразительным. Всадник посреди ventre a terre[66] рванул своего скакуна назад, так что он взвился на дыбы и почти опрокинулся; потом он погнал коня дальше, встал в стременах и торжествующим голосом закричал:
— Чарли! Чарли!
Мое немецкое имя Карл он всегда произносил на английский манер.
— Виннету, н’чо, н’чо![67] — ответил я, направляя к нему свою лошадь.
Он подъезжал, похожий на полубога. С гордо поднятой головой, он красовался на летящем вороном, опустив на колени разукрашенный приклад своего Серебряного ружья. Его благородное загорелое лицо с почти римскими чертами сияло от радости, глаза его блестели. Я соскочил с лошади. Он даже не дал себе труда придержать бег своего коня; осторожно уронив ружье на землю, он легко выскользнул из седла, когда вороной проносил его мимо меня, и попал прямо в мои широко расставленные руки, все снова и снова прижимая меня к себе и раз за разом целуя.
Да, мы были друзья — в полном значении этого слова, а ведь когда-то считались смертельными врагами! Его жизнь принадлежала мне, а моя ему; и этим все сказано. Мы так давно не виделись; и вот теперь он стоял передо мной в хорошо известной мне полуиндейской одежде, так шедшей к нему. Когда время объятий прошло, мы все продолжали пожимать и трясти друг другу руки. Тем временем его жеребец пробежался по дуге и, подобно верной собаке, вернулся к хозяину. Конь услышал мой голос, радостно заржал, приложился мордой к моему плечу, а потом ткнулся губами мне в щеку.
