— Как это?
— Меня освободят мои воины. Мы прошли вперед, а они идут за нами по пятам. Вы погибли. Однако если вы немедленно нас развяжете, я милостиво разрешу вам убежать.
— Это самые глупые слова, которые ты когда-либо произносил, — рассмеялся я.
— Я сказал правду, — стоял он на своем.
— Если бы ты говорил с неопытными людьми, твоя хитрость, может быть, имела бы успех; но перед тобой оказались Виннету и я; пытаться запугать нас таким нелепым способом — просто смешно. А что, есть у твоих воинов лошади или нет?
— У некоторых есть; тебе же это известно. Тем скорее они будут здесь.
— У вас есть лошади, но вы не едете на них и тем не менее опережаете всадников? Не считает же Большой Рот нас детьми! То, что вы идете пешком, а не едете верхом, сказало бы нам все, даже если бы мы сами не знали правду. Но мы знаем, что юма разбили лагерь и что вы двое отправились искать меня и мимбренхо. Вы — шпионы, а ваши воины не пошли за вами. Я думаю, что многие уже улеглись спать.
— Ты меня оскорбляешь! Как можешь ты считать вождя шпионом?
— Если ты взялся нас выслеживать, то почему бы и не назвать? Тебе так важно было заполучить меня, что ты сам бросился на поиски.
— Нет, ты не прав, ты заблуждаешься. Развяжите нас, а если вы этого не сделаете, то через несколько мгновений сюда явятся мои воины. Они, конечно, освободят нас, и тогда я не смогу помешать им убить вас.
— Мы вас не боимся, — возразил Виннету. — Точно так же, как мы захватили вас, мы возьмем в плен и всех ваших воинов.
— Они будут защищаться и уничтожат вас, — пригрозил Большой Рот.
— Твои речи пусты, как и твой мешочек с порохом, в котором не осталось больше ни зернышка. Я говорю тебе, я, Виннету, что ты сам отдашь своим воинам приказ не сопротивляться нам!
— Я этого никогда не сделаю.
— Никогда? Ты сделаешь это, едва настанет день. Я знаю это так же точно, как и то, что мне нужно сейчас сказать еще моему брату Олд Шеттерхэнду, можно не хранить в тайне. Ты тоже можешь это послушать.
И, повернувшись ко мне, он продолжал:
— Кто должен отправиться с двумя пленниками к нашим друзьям? Одному из нас придется остаться здесь, чтобы наблюдать за юма и провести тщательную разведку окрестностей лагеря.
— Виннету сам может это решить, — ответил я.
— Тогда я останусь, а ты поедешь. Вернувшись, ты найдешь меня здесь. Пленников мы посадим на моего коня, крепко их привяжем и будем все время присматривать за ними, чтобы не сбежали.
Я привел коней. Оба пленника вынуждены были покориться. Им даже не пришла в голову мысль о том, чтобы позвать на помощь, потому что мы были настолько далеко от лагеря, что даже самый громкий крик не был бы там услышан.
Большому Рту пришлось забраться на жеребца Виннету, к которому его и привязали. Другой индеец устроился за его спиной и был прикручен к своему вождю. Потом мы связали им ноги под животом коня, причем таким образом, что правая нога вождя была прикручена к левой ноге простого воина, а левая нога вождя соответственно — к правой его спутника. Таким вот образом мы побеспокоились о том, чтобы даже при самом счастливом для них и непредвиденном обороте дела пленники не смогли развязаться. И даже если бы им удалось каким-то образом высвободить руки, их ноги остались бы связанными, и пленники не смогли бы соскочить с коня. Я взял вороного моего друга за повод, сам вскочил в седло и уехал, естественно — в восточном направлении, так как именно в той стороне находились мимбренхо.
Так как я не хотел терять времени, то поскакал галопом, и сделать это мне было тем легче, что луна хорошо освещала дорогу, по которой мне надо было проехать. Пленные долго молчали, но потом вождь все же не мог удержаться от важного вопроса, который вертелся у него на языке:
— Кто эти люди, к которым скачет Олд Шеттерхэнд?
— Мои друзья, — ответил я коротко.
— Ну, это мне и без вас известно. Я хотел узнать, бледнолицые они или краснокожие?
— Такие же индейцы, как и вы.
— Из какого племени?
— Мимбренхо.
— Уфф! — испуганно вскрикнул он. — Их привел Виннету?
— Нет. Он у них находится на правах гостя.
— Кто же тогда вождь этих краснокожих?
Вообще-то я бы не стал отвечать на его вопросы, но в данном случае у меня была причина так поступить, потому что я знал, что Большой Рот враждует с Сильным Бизоном. Одно его имя отнимет у юма надежду, которая в нем еще, возможно, теплилась. Поэтому я ответил с готовностью:
— Налгу Мокаши.
— Уфф! Сильный Бизон! Довелось же мне попасться именно в его руки!
— Ты испугался? Разве ты не знаешь, что воин не может бояться какой-либо опасности, какого-либо человека?
— Я не испугался! — гордо заверил он меня. — Сильный Бизон известен как мой злейший враг. И много с ним воинов?
— Гораздо больше, чем у тебя.
— Я знаю, что он потребует моей смерти. Ты станешь меня защищать?
— Я? Такой вопрос задаст разве что глупец. Ты хотел видеть меня умирающим у столба пыток, а теперь спрашиваешь, буду ли я тебя защищать! Если бы я не освободился сам, ты ни в коем случае не отпустил бы меня.
— Нет. Но я с тобой хорошо обходился. Ты не голодал, не испытывал жажды, пока находился в полной моей власти. Разве ты не обязан поблагодарить меня за это?
— Никто не может сказать, что Олд Шеттерхэнд когда-либо был неблагодарным!
— Тогда я рассчитываю на твою благодарность.
— Что ж! Ты ее получишь. Я готов сделать для тебя то же, что ты делал для меня.
— Как ты это понимаешь?
— Сильный Бизон потребует твоей смерти; он повезет тебя к вигвамам мимбренхо, где ты должен будешь умереть у столба пыток.
— Ты согласишься на это?
— Да, но я позабочусь о том, чтобы по дороге с тобой хорошо обходились и ты не испытывал ни голода, ни жажды.
Он почувствовал иронию в этих словах и замолчал. Но я знал, что его молчание продлится недолго. Мексиканские индейцы сильно уступают в гордости и отваге своим краснокожим собратьям из Соединенных Штатов. Апач, команч или даже дакота посчитал бы себя обесчещенным, если бы вообще начал со мной разговор. Он без лишних слов внешне примирился бы с судьбой, но настойчиво выискивал бы любую возможность освобождения. Ну а уж если бы он таковой не нашел, то пошел бы на самую мучительную смерть, не унижаясь и не показывая даже ни одним жестом своего желания стать свободным. Южные индейцы не настолько стоичны; да, они принимают вид полностью равнодушных или, по крайней мере, стремятся напустить на себя безразличие, но когда дело заходит слишком далеко, то их притворное равнодушие и бесчувственность разом исчезают.
