психика, взбудораженная многодневным спектаклем. Когда проходит столько лет, начинаешь сомневаться в своих чувствах, что были тридцать три года назад – мало ли куда их за это время унесло! А когда начинаешь сомневаться в своих чувствах, начинаешь сомневаться в себе. Тридцать лет и три года, думал Федор, тридцать лет и три года прошло, а как и не было их. Может, и впрямь их нет? Как у Ильи Муромца, их никто не учитывает. Под деревом промяукала кошка: «Не-ет! Не-ет!», и тут же кто-то шуганул ее из окна. Кошка бросилась в кусты, вот и ее не стало, как тех лет…
Медсестру звали Катя. Она обслуживала две палаты: тяжелораненых и «средненьких». В первой палате был тяжелый запах, тяжелые вздохи, тяжелые взгляды и мысли, а во второй было немного светлее, но оттого и больнее сердцу. Катя не воспринимала тяжелораненых как конкретных людей, с конкретными именами и судьбами. Они были для нее все на одно лицо, и было это лицо нескончаемой боли. «Средненькие» хоть изредка улыбались, вставали, выходили покурить тайком в коридор, даже заигрывали с ней, к чему она, правда, относилась крайне отрицательно.
– Не теряйте попусту свои силы, селезни! – командовала она. – А то опять на утку посажу!
– Кря-кря! – крякали те. – Га-га-га! Га-га-га!
– Сестра! – позвал ее Федор. – А, сестра!
– Чего тебе, Дерейкин?
– Муха, птица проклятая!..
– Не придуривайся.
– Май-то погляди какой!
– Что? – не поняла Катя. – Какой май? Июнь уже вовсю.
– Май жестокий с белыми ночами! – Федор вскинул руку вверх. – Вечный стук в ворота: выходи! Голубая дымка за плечами, неизвестность, гибель впереди! Женщины с безумными очами, вечно смятой розой на груди! Пробудись! Пронзи меня мечами, от страстей моих освободи!
– Я и пришла освобождать тебя от страстей, – сказала сестра. – Готовь жопку, пронзать буду мечами!
– Всегда так, – вздохнул Федор. – Только душу распахнешь, как тебя мордой об стол.
– Мне морда твоя обгорелая с твоими стихотворными речами ни к чему, ты давай другую часть речи подставляй. Давай-давай, меня «доходяги» заждались. Вот это тебе май! Жестокий, с белыми ночами…
– Ой!
– А это… голубая дымка!
– О-ой!
– Может, еще чего почитаешь? Ты меня вдохновляешь.
Федор, почесываясь, махнул рукой – иди, мол, иди к своим «доходягам»!
– Сестра! – крикнул он ей вслед. – Выйти-то можно? На ступенечки?
– Выходи, черт с тобой! – помявшись, разрешила сестра. – Только ни-ни!
– Сестра-а!
– Унюхаю – смотри!
Федор вышел на крыльцо. От свежего воздуха, высокого неба и высокого крыльца у него закружилась голова. Он сел на ступени, обхватил голову руками. Шумели листочки, похожие на зеленые крошки, прожужжал шмель. Он словно прилетел из тех еще, довоенных лет.
На фронте ему попал в руки рассказ Алексея Толстого о танкисте, который, как и он, сжег лицо, и его не узнала даже родная мать. На Федора рассказ произвел гнетущее впечатление, и хотя лицо его было вполне нормальное, он решил в Воронеж не возвращаться. Да и к кому возвращаться? Никого из родных не осталось, а из друзей? Их много, а Челышевых – ни одного. Все неровности выжгла война. От воспоминаний уже не было больно. Стало все безразлично, что еще хуже боли.
О Фелицате последний год он даже не вспоминал, а сейчас вспомнил и почувствовал лишь дрожание сердечной мышцы. Он погладил грудь кулаком, с тоской глянув вокруг.
– Что с тобой, Дерейкин? – услышал он и вздрогнул. Сестра наклонилась над ним и ласково погладила по голове. – Ну-ну, все образуется. Тебя дома ждут. Ведь ждут?
Федор посмотрел на нее и, сжав со страшной силой зубы, помахал отрицательно головой.
– Прости, милый, прости, – Катя еще раз погладила Дерейкина по голове. – Ты сиди-сиди. Сегодня тепло.
Сестра ушла, а Федор вдруг понял, что без нее у него внутри образовалась пустота. Он посидел немного, встал, постоял, крепко схватившись за перила, и вернулся в палату.
Прошел мимо зеркала. Ему показалось, что в зеркале скользнула красная маска. «От дней войны, от «дней свободы» – Кровавый отсвет в лицах есть».
– На перевязку! – заглянула сестра в дверь. – Дерейкин! Ты сегодня первый!
– Ну что, на поправку пошли, Федя? – она в первый раз обратилась к нему по имени. – Вот и молодцом! Через месяц-другой как огурчик будешь!
– Зеленый.
– А хоть и зеленый. Живой, дурень! Жи-вой! Все! Зови следующего. Не давит?
– Терпимо, – хмуро ответил Дерейкин.
– И как это тебя, Федя, угораздило в конце войны такие раны получить? Чуть-чуть и остался бы без ног.
– Чуть-чуть не считается. Вот так и угораздило. И не в конце войны, а в начале мира. Я уж почти домой добрался от самого Будапешта. Всего-то за пару недель. Шарахнуло, можно сказать, на пороге родного дома… которого нет…
– Федя! – строго сказала сестра. – Петрова зови. Потом Шапиро.
Перед ужином сестра опять разрешила Федору выйти на крылечко.
– Ты меня там обожди. Я с тобой в парк спущусь. Один не ходи!
У Федора гулко, под горло забило сердце. Как в конце пятого раунда.
Словно на шесте, появилась нанизанная на тонкий тополек луна, бледная и широкая, как лицо одноногого пирата Джона Сильвера. Вспомнились вдруг давние, совсем не реальные времена воронежской юности, когда от жизни брал, брал, брал… Но такими же нереальными казались и дни, отданные войне. Странно, когда отдаешь, вроде должно запоминаться дольше, а все одно.
– Думаешь?
Федор вздрогнул. Сестра с улыбкой глядела ему в глаза.
– Ты глянь, у тебя глаза зеленые! А я думала, карие. Пошли, что ли? Осторожней! Держись, – она подставила ему согнутую руку.
– Прямо как до войны! – сказал Федор.
– Что? – не поняла сестра.
– Да с девушкой гуляю.
– Нашел девушку! – хмыкнула сестра. – Юноша! Соскучился, небось, по «девушкам»?
Федор молчал.
– Неулыбчивый ты, Федя! Тяжело идти? Сядем вот тут. Во-от, тут нас никто не увидит. Да и кому мы нужны! Дай причешу. Давно в зеркало смотрелся-то?
– Давно, – хмурясь, ответил Федор.
– Ну-ну, не ежься, не съем. Клади голову-то на колени. Какие они у тебя густые и почти все седые. А вот клочок не седой, и вот. Обычно седые волосы тонкие и мягкие, а у тебя толстые и сколько их! Ба, да у тебя две макушки! Вот и вот! Две жены будет. Сочувствую.
– Ага, – ответил Федор.
Сестра засмеялась неожиданно легким свободным смехом:
– Что «ага»? Что «ага»? Женат?
Федор не ответил, обнял ее руками и прижался лицом к ее ногам. Катя гладила ему волосы и ласково, как ветерок, что-то шептала ему на ухо. Так они просидели до темна.
– Ну, пойдем, молчун ты мой зеленоглазый! Я рада, что ты такой.
Она довела его до палаты
