Ясмини прикусила губу, и ее зубы стали розовыми от крови. Она извивалась гибким золотистым телом, насколько позволяли ремни, и слезы стекали ей в волосы.
Свободной рукой Куш порылся между ее ягодицами.
— Раскрой шире, — сказал он помощнику. — Да, так лучше. Так упруго и приятно.
Всхлипывания Ясмини перешли в истошный крик.
— Да, — усмехнулся Куш. — Вот так. До конца. Насколько я смог просунуть.
Он сделал шаг назад.
— Готово! Дело сделано. Свяжите ей лодыжки и колени, чтобы она не могла выбросить лакомство.
Они проворно связали Ясмини, потом отошли и с удовлетворением осмотрели свою работу.
— Теперь идите и заканчивайте копать шлюхе могилу.
Евнухи вышли на кладбище, и вскоре стало слышно, как лопата врезается в мягкую землю. За работой они болтали и смеялись.
Куш подошел к Ясмини сбоку.
— Твои носилки готовы. Есть и ткань, чтобы прикрыть тебя, когда мы опустим тебя в землю.
Он показал на все это у дальней стены.
— Посмотри. Я даже своими руками приготовил тебе надгробный камень. — Он повернул его так, чтобы Ясмини могла прочесть. — На нем день твоей смерти, и он говорит миру, что ты умерла от лихорадки.
Теперь Ясмини молчала, тело ее было напряжено. Взгляд ее глаз, диких и блестящих от слез, устремился к лицу Куша, когда тот склонился к ней.
— Понимаешь, порошок жгучего перца столь смертоносен, что проедает рисовую бумагу, а жидкости внутри твоего тела смачивают и еще больше размягчают ее. Вскоре бумага растворится, и порошок в твоих интимных местах высвободится.
Он погладил ее волосы — от лба назад, потом с женственной нежностью большим пальцем вытер слезы с глаз.
— Сначала ты почувствуешь легкое покалывание, жжение, которое постепенно превратится в огонь, пожирающий огонь. Он заставит тебя мечтать о менее жгучем пламени ада. Я не раз видел, как на этой деревянной постели умирали развратницы, но не думаю, что существуют слова, способные описать их страдания. Порошок проест твою утробу и внутренности, как сто крыс, вгрызающихся в плоть, и все женщины в зенане услышат твои крики. И когда в следующий раз их будет искушать грех, они вспомнят тебя.
Теперь Куш дышал тяжело, лицо его исказилось: он был возбужден картиной страданий, которую сам описывал.
— Когда это начнется? — задал он риторический вопрос. — Кто знает… Через час, два, может, позже. Неизвестно. Когда закончится? Не могу сказать. Одни умирают за день, сильные могут умирать четыре дня и кричать до последнего мига. Думаю, ты сильная, но посмотрим.
Он подошел к двери и крикнул евнухам, копавшим могилу:
— Вы еще не закончили? Пока не закончите, не сможете прийти сюда и позабавиться.
— Мы скоро.
Один из них остановился, опираясь на лопату. Над краем ямы виднелись только его бритая голова.
— Мы управимся раньше, чем разорвется первый пакет.
Куш вернулся в комнату и удобно уселся на скамью у дальней стены.
— Ожидание — самое интересное, — сказал он Ясмини. — Некоторые умоляют о милосердии, но я знаю, что ты для этого слишком горда. Иногда храбрые пытаются скрыть от меня миг, когда пакет разрывается. Стараются лишить меня потехи, но ненадолго. — Он захихикал. — Совсем ненадолго.
Он сложил руки на мягкой, женской груди и откинулся на спину.
— Я буду с тобой до конца, Ясмини, буду делить с тобой острые мгновения. А потом изредка всплакну на твоей могиле, ибо я чувствителен и добросердечен.
* * *
Весть о том, что Куш забрал в маленький домик за кладбищем еще одну девушку, быстро разнеслась по зенану. И едва Тахи услышала страшную новость, она поняла, кто эта девушка.
Она также точно знала, что сделать. Не колеблясь, она набросила шаль и чадру и взяла корзину, с которой всегда ходила в город за покупками, когда ее посылали с поручениями жены принца или его наложницы. Свободная женщина, вдобавок старуха, она беспрепятственно, без досмотра выходила из зенана в открытый мир за его стенами, и среди ее обязанностей были ежедневные походы на базар.
Она вышла из своей комнатушки за кухней и кладовками и прошла через весь зенан. Тахи очень боялась, что кто-нибудь из евнухов остановит ее раньше, чем она доберется до ворот.
Над зенаном и его садами нависла глубокая неестественная тишина, словно там никто не жил.
Не смеялись дети, не пели женщины, и огонь на кухне погас. Все обитательницы женского мира закрылись с детьми в своих помещениях. Было так тихо, что когда Тахи остановилась и прислушалась, она услышала только стук собственной крови в ушах.
На страже у ворот был только один евнух, но он хорошо знал Тахи. Захваченный тишиной и ожиданием драмы, он едва скользнул по ней взглядом, когда она отвела чадру с лица, чтобы он узнал ее. Пухлой рукой с пальцами в многочисленных кольцах он сделал ей знак проходить.
Когда ее уже нельзя было увидеть от ворот, Тахи сразу бросила корзину и побежала. Пробежав милю, она так устала, что едва могла дышать. Она упала на краю тропы, не в силах сделать хоть шаг. Из полей показался мальчик-раб, он гнал перед собой двух ослов, нагруженных связками коры из мангрового леса — для дубления кожи. Тахи с трудом встала и порылась в одежде в поисках кошелька.
— Моя дочь умирает, — сказала она мальчику. — Я должна привести к ней врача. — И протянула серебряную рупию. — Отвези меня к нему, а в крепости я дам тебе еще одну монету.
Мальчик жадно посмотрел на монету и энергично кивнул. Он снял с осла одну из связок и положил ее в стороне. Потом усадил Тахи на осла, хлестнул животное, заставляя пойти рысью, и побежал следом, со смехом крича Тахи:
— Держись, матушка! Рабат быстр, как стрела. Ты моргнуть не успеешь, а мы уже будем в крепости.
* * *
Дориан сидел на террасе рядом с Бен-Абрамом. Они пили густой черный кофе и составляли список медицинских принадлежностей, необходимых для путешествия на материк. Почти с того мгновения, как Дориан ступил на берег Ламу, они радостно возобновили прерванную дружбу. Бен-Абрам каждый день присоединялся к Дориану в утренней молитве, потом они долго сидели и вели приятную беседу, как давние друзья.
— Я слишком стар, чтобы покидать остров, — возражал Бен-Абрам, когда Дориан настаивал, чтобы он участвовал в походе и заботился о здоровье солдат.
— Мы оба знаем, что ты так же силен и проворен, как в день нашей первой встречи, — говорил Дориан. — Неужели ты позволишь мне умереть на материке от какой-нибудь страшной болезни? Ты мне нужен, Бен-Абрам.
Дориан замолчал, услышав шум в конце террасы. Он встал и раздраженно крикнул стражникам:
