Этого не может вынести никто, разве только паралитик. Если бы я сделал хоть один намек, что хочу уехать, эти люди заковали бы меня в цепи. Я надеюсь все же, что среди них найдется хоть одно разумное существо, не увидевшее преступления в моем вынужденном бегстве.
Когда мне становилось скучно в Севилье, я переезжал в Кадикс, а когда воздух Кадикса начинал теснить мне грудь, я снова возвращался в Севилью. И когда мне снова переставали нравиться севильские ночи, я возвращался в Кадикс. Так прошла зима, и мою тоску по Новому Орлеану я охотно продал бы за четвертак, не испытав при этом ни малейших угрызений совести. И зачем мне непременно Новый Орлеан?
У меня не было никаких документов. Но ни один фараон ни разу не поинтересовался моими бумагами, не спросил у меня – ни «откуда», ни «куда», ни «зачем». У них были другие заботы. Беспаспортные бедняки тревожили их меньше всего. Если у меня не было денег на ночлежку и я ложился в какой-нибудь укромный уголок, то утро заставало меня на том же месте и в том же спокойном и невинном состоянии, в каком я улегся здесь с вечера. Сто раз проходил мимо меня постовой, внимательно следя за тем, чтобы меня, упаси бог, не утащил кто-нибудь по ошибке. Я боюсь даже подумать, что сталось бы с другими странами, если бы какой-нибудь бедный парень или даже целая семья расположилась на ночевку в подворотне или на скамье, не будучи тотчас же арестованными и брошенными в тюрьму за бродяжничество или упрятанными в рабочую ночлежку за бесприютность. Германия, несомненно, сейчас же погибла бы от землетрясения, а Англия – от потопа, если бы человек, осмелившийся остаться без приюта, не был арестован и как следует наказан. Потому что есть целый ряд стран, где бездомность и бедность считаются преступлением; и случайно или нет, но это именно те страны, в которых самые невероятные хищения, оставшиеся необнаруженными, не считаются преступлением, а, наоборот, являются первой ступенью карьеры почтенного гражданина.
Иной раз ко мне подходил постовой, будил меня и сообщал, что начинается дождь и что мне было бы лучше перейти в соседнюю подворотню или под навес на другом конце улицы, где есть солома и куда дождь не проникает.
Когда я бывал голоден, я отправлялся в булочную и говорил хозяину или хозяйке, что денег у меня нет, но что мне очень хочется есть, и они сейчас же давали мне хлеба. Никто не отравлял мне существования скучным вопросом: «Почему вы не работаете? Ведь вы такой здоровый, крепкий парень».
Они сочли бы такой вопрос грубой дерзостью. Если я не работал, значит, у меня были на то уважительные причины, а выпытывать их у меня они считали неприличным.
И какие отсюда уходили корабли! В некоторые дни по полдюжине сразу. Несомненно, я мог бы найти работу, если не на одном, то на другом корабле. Но я не искал работы. Зачем? На пороге стояла испанская весна.
Искать работы? Я существовал на свете, я жил, я двигался, я дышал. Жизнь была чудесно хороша. Солнце такое золотое и теплое, страна так сказочно щедра! Все люди так приветливы, даже в лохмотьях, так необычайно вежливы, и над всем этим царит настоящая свобода. Ничего удивительного, ведь эта страна не принимала участия в войне за свободу и демократию мира! Поэтому война не получила здесь свободы, а люди ее не потеряли.
Ужасно смешно, что все те страны, которые утверждают, что они самые свободные, представляют на деле своим гражданам минимальную свободу и держат их всю жизнь под опекой. Страна, которая слишком много кричит о своей свободе, всегда внушает мне подозрение. И если при входе в гавань большой страны я вижу статую свободы, я уже заранее знаю, что скрывается за этой статуей. Там, где особенно громко кричат: «Мы – свободный народ!», – там хотят заглушить этим криком ту истину, что свободу съела собака, что она обглодана сотней тысяч законов, постановлений, инструкций, наставлений и полицейских дубинок, что от нее остался только крик, трубный звук да богини свободы. В Испании же ни один человек не говорит о свободе.
В наше время нет ни одного человека на земле, который бы не знал, что такое Германия. Война с Англией и Америкой была лучшей рекламой для Германии и для германской работы. Что Пруссия – страна, знают только немногие. Когда в Америке или в других странах употребляют слово «Пруссия», то это слово никогда не связывают со страной или с народом. Это слово служит только синонимом бесправия и полицейской опеки.
Зачем мне искать, работу? Стоишь перед тем, от кого зависит – дать или не дать эту работу, и с тобой обращаются как с назойливым нищим: «Сейчас я занят. Приходите завтра».
Если же рабочий скажет: «Сейчас я занят, у меня нет охоты для вас работать», – то это революция, стачка, потрясение основ государственного благополучия. Появляется полиция, целые полки солдат высыпают на улицу и расставляют пулеметы.
Право же, иногда менее стыдно просить хлеба, нежели работы. Но может ли шкипер справиться со своей коробкой один, без рабочего? Может ли инженер выстроить свой локомотив один, без рабочего? А между тем рабочему приходится с шапкой в руках просить работы, стоять перед хозяином, как собака, которую ожидают побои, смеяться тупой остроте, оброненной работодателем, – хотя бы ему было вовсе не до смеха, – и все это для того, чтобы шкипер, мастер или инженер – словом, тот, кому дано право сказать: «Вы будете приняты», – сохранил свое доброе расположение духа.
Если просить работы приходится с таким унижением, то не лучше ли выпрашивать остатки обеда в ресторане? Повар в ресторане, наверно, не отнесется ко мне с таким презрением, с каким относились люди, у которых я просил работы.
Да и зачем искать работу, если солнце светит так ласково, если всюду готово местечко для сна, если все лица так приветливы и вежливы, ни один полицейский ни о чем не спрашивает, ни один фараон не обыскивает карманов в поисках утерянного рецепта на изготовление гибкого стекла?
У меня появился аппетит на рыбу, и я подумал, что простейший способ поесть рыбы – это иметь ее, а для этого надо ее поймать. Хлеб, суп и рубаху было не так уж трудно достать, но где взять рыболовные снасти? Просить их у кого-нибудь показалось мне слишком оригинальным. Я дождался прибытия пассажирского парохода и выхода публики из таможни. Один из пассажиров сунул мне в руки чемодан, и, когда я вернул ему этот чемодан в гостинице, он дал мне три пезеты.
С этими деньгами я отправился в магазин и купил удилище и крючок. Между прочим, я рассказал продавцу, что я моряк, потерявший свое судно. Продавец рассмеялся, заботливо завернул покупку в бумагу и подал мне ее с пожеланием: «Favour! Успеха!» Я протянул руку за чеком, но продавец улыбнулся, элегантным жестом разорвал чек, другим элегантным жестом бросил его через плечо, вежливо раскланялся и сказал:
