…Вопросы так и сыплются. Будто это ко мне пришли брать интервью. «А вам нравится, как вы пишете? Иной раз перечитаешь свое — эх, не то, совсем не то и не так». «Вы с Дальнего Востока? Ну тогда, можно сказать, земляки. Мы с Николаем Михайловичем долго жили во Владивостоке. Давно оттуда?». Неожиданно: «В блокаду вон на том углу снаряд ухнул, так я в этой комнате целый ворох осколков насобирала. Берегу, внукам показываю — пусть знают». И дальше: «А что вы задумали? Рассказать о „Руслане“? Очень интересно. А я, между прочим, переписываюсь с Герасимом Васильевичем Точиловым».
Последнее — как гром. Может, Анна Григорьевна оговорилась? Нет, нет, все так. Полистала записную книжку: «Вот его архангельский адрес… Замечательный он, скажу я вам, человек».
Значит, жив Герасим Васильевич! И бодр духом. Это я сразу уловил, прочитав одно из его писем Анне Григорьевне. Поначалу он просит прощения за поздний ответ: схватил радикулит да так крепко — не мог повернуться. И тут же наказывает: «А вам болеть нельзя, не болейте, крепитесь. У Амундсена была поговорка: „Простудиться можно, а болеть нельзя“. Держитесь, пожалуйста».
Это он поддерживал бодрость в прихворнувшей было Анне Григорьевне, а сам…
В другом письме Герасим Васильевич просит: «Вы, пожалуйста, давайте мне поручения, кого найти или кому что передать, о ком что рассказать. С большим удовольствием сделаю, если смогу». И это просит человек, который давно разменял восьмой десяток и у которого вместо ног — протезы. Он остался верным себе, потомственный помор, мой дорогой руслановец!
Однажды Точилов поведал Анне Григорьевне о возвращении в Архангельск из Тромсе. Я приведу эту часть его письма, где опять-таки проглядывает дельный характер:
«Еще хочу вам написать про встречу с женой. На норвежском транспорте „Гудвик“ привезли нас с Михаилом Поповым домой. Пароход ошвартовался у лесозавода № 23. Ко мне в каюту заглянул капитан и говорит: „Видимо, ваша жена с ребенком приехала встречать“. Я, можно сказать, испугался. Думаю: плохо с ней будет, когда увидит безногого мужа. Ведь я писал из Тромсе — все в порядке, еще поплаваем. Не хотел расстраивать раньше времени.
И вот меня, прекрасно одетого моряка, выносят по трапу на руках… Ну, думаю, все. Ан, нет. Посадили нас на катер, дочь рядом, Дина, трех с половиной лет. Она и говорит: „Мама, ты не плачь — папа-то жив, а ноги вырастут…“ Тут и у меня слезы — не сдержался».
Итак, лечу в Архангельск. Листаю записи в блокноте, книжку Александра Садовского «Поединок в Айс-фиорде», вспоминаю разговор с Анной Григорьевной. Перед глазами — четкая картина трагедии.
«Руслан» тонул. В первую шлюпку сели Шура Шебунина, Дмитрий Антуфьев, Валентин Волынкин, Николай Спиридонов, Александр Ларионов, Григорий Сальников, Андрей Иванов, Трофим Иванов и кок Ярошенко.
Примечательная деталь — ее запомнили Попов и Бекусов: увидев, что Шура Шебунина прыгнула в шлюпку в одних туфельках, Точилов бросил ей валенки, которые сам собирался надеть. Скоро Герасим Васильевич снимет пальто и отдаст его Андрею Бекусову.
Некоторое время первая шлюпка держалась возле «Руслана». С тонувшего корабля хорошо видели, как Шура стояла на корме, вцепившись в плечо боцмана. Волынкин стоял посреди шлюпки, выделялась его длинная черная шинель военноморского образца, за которую штурман шутя называл радиста — «отставной офицер». Волынкин не выпускал из рук радиоприемника. Может быть, ему вспомнился в эту минуту знаменитый радист Баяджи, благодаря радиоприемнику которого удалось спасти часть экспедиции Нобиле, совершавшей на дирижабле трагический перелет Шпицберген — Северный полюс — Шпицберген? На «Руслане» заметили еще, как Волынкин сделал прощальный знак рукой, и дружески ответили ему тем же. Скоро шлюпка скрылась за могучими волнами, и с тех пор девять человек не подавали миру никаких вестей.
Вторую шлюпку с остальными моряками еле-еле удалось отгрести от «Руслана»: водоворот засасывал ее вместе с пароходом. Но едва она вырвалась, — накатил крутой вал, подмял шлюпку, накрыл людей, смыл хлеб и сухари.
— Ставлю шлюпку поветрию! — крикнул с носа Точилов.
— Ага, — крикнул капитан. — Т-таким образом мы п-пойдем к берегу, к-который (капитан посмотрел на тяжелый, стоявший на банке компас) д-должен быть в десяти-пятнадцати милях.
Капитан солгал… чтобы поддержать бодрость своих людей. В действительности, идя по ветру, удалялись от Шпицбергена. Но против ветра, достигавшего десятибалльной силы, шлюпка, естественно, бороться не могла.
Позже я узнаю, что капитан едва не погиб раньше своего парохода. Точилов помнит, как, выскочив из каюты, где отдыхал после вахты, он сразу не нашел Клюева. Оказалось, Василий Алексеевич, видя, что после нахлестов волн вода с палубы убывает слишком медленно, и полагая, что заело бортики, выбежал на корму. Грохот вала — Клюев еле удержался за ванты. «Ч-чуть не унесло», — как всегда, слегка заикаясь, усмехнулся капитан, стряхивая воду с промокшей бекеши. Понятно теперь, отчего в шлюпке Василий Алексеевич начал быстро коченеть:
Точилов разбудил его сильным певучим окриком помора:
— Василий Алексеевич! Мотает сильно. Надо плавучий якорь.
Капитан кивнул, но какая-то безучастность звучала в ответе его: «Да, сейчас»… Вдруг матросы услыхали страшную ругань. Они удивились. Ругался Клюев, сдержанный человек, от которого редко можно было услыхать бранное слово.
Капитан ругался, потому что… выронил обледенелое весло.
Обледенелые весла еще до него выпустили из замерзающих рук Никаша, Нетленный и Воронцов, но что капитан простил подчиненным, того не мог простить себе…
— Д-даже весло выронил… Т-теперь я лишний… балласт. За спиной матросов раздался глухой звук, как будто треснул продавленный ногой ослабевший лед.
Капитан застрелился из охотничьего ружья.
Видимо, не мог вынести капитан и того, как на его глазах гибнут товарищи, друзья. Ледовитый океан чинил расправу: опустили за борт окоченелые тела Никаши Антуфьева, Володи Нагибина, Павлика Меньшикова, Вани Нетленного, Коли Бодонского, Жоры Пустынникова… Совсем молодые — по двадцать с небольшим…
Но Точилов не так просто сдавался в своих ухищрениях поднимать бодрость людей. Ни с того, ни с сего он начал поносить себя самым нещадным образом:
— Вот я какая дура! Забыл захватить бритву «Золинген». Мировая бритва…
— Что с тобой, Герасим? Неужели ты думаешь, что нам придется бриться?
— Вот несчастье, вот несчастье! Забыть такую бритву. Ни точить, ни править — полгода брейся…
Непередаваемая искренность была в голосе Точилова. Она подкупила руслановцев так сильно, что и другие стали припоминать, что ценного и кем посеяно на «Руслане». А особенно жалели голландский, в белых жестяных коробочках, душистый табачок. Нет, нет, совсем еще не табак дело! Новые силы обрели руслановцы, налегая на весла…
